— Согласен, — кивнул Щербатов и, подозвав ординарца, распорядился: — Снимите с Костина кандалы!
Не верилось ему, что этот веселый крепыш, с озорным взглядом серых выпуклых глаз, радостно размахивающий занемевшими от кандалов руками, замешан в чем-нибудь серьезном.
— Приведите других арестованных, — приказал Щербатов.
Раздался звон цепей. Ввели скованных по рукам и ногам Павла, Федора и Дерябина — невысокого казака, худого, широкоплечего, с курчавой, уже седоватой бородой.
Дрогнуло жалостью сердце Сергуньки при взгляде на них, и все же он обрадовался: как-никак живы!
— Хорунжий Денисов! — вызвал Щербатов.
И когда Денисов, громыхая цепями, подошел к столу, окинул его внимательным взглядом.
Об этом вожаке мятежников он уже слышал от Иловайского. Подумал: «Черт возьми, называть его на „ты“ неудобно, хотя он и злейший государственный преступник… Все же офицер, к тому же георгиевский кавалер. Хорошо грамотен, начитан… Быть может, вежливое обращение побудит его к откровенности?»
— Вы, хорунжий, обвиняетесь в весьма тяжких преступлениях, — сухо, бесстрастным тоном произнес Щербатов, — в нарушении воинского долга, в подстрекательстве к избиениям и грабительству, в бунтовщических деяниях, клонившихся к поднятию восстания в Черкасске. Однако же ваше чистосердечное признание может смягчить кару. Признаете ли вы себя виновным?
— Не признаю, — глухо, ко твердо ответил Павел. — За что казаков насильственно переселяют на Кубань? За то, что мы, донцы, поддерживая славу предков наших, доблестно сражались с турками? Почему прошение об отмене того переселения, направленное через Сухорукова, не было доложено государыне?
— Дерзостные слова говорите, хорунжий, — спокойно сказал Щербатов, но в глазах его мелькнул мстительный огонь. Он обратился к аудитору: — Ведите подробную запись допроса.
Аудитор испуганно покосился и еще быстрее забегал пером по бумаге.
А Павел продолжал горячо:
— Скажу и о том, что вы называете грабительством. Мы лишили имущества лишь тех, кои нажили его, держа в кабале голь казачью. И не себе забрали то имущество, а роздали старикам, старухам немощным, казакам увечным, вдовам с детишками. По старой заповеди донской творили: вдовой казачке хоть щепку подбрось. Грабитель — тот, кто в свою пользу обращает достояние чужое, к примеру те, — высоко взметнулся голос Павла, — кои присвояют себе плоды тяжкого подневольного труда крепостных. А все ж бывали были, что и баре волками выли.
Судьи сидели с перекошенными лицами. Трусоватый Сербинов, злобно ощерив зубы, потихоньку отодвинул свое кресло от стола: «А вдруг набросится или плюнет в лицо?» Побледневший аудитор, высунув от усердия кончик языка, быстро строчил пером.
Щербатов подумал с ненавистью: «Да ведь это же прямая пугачевщина!»
А голос Павла продолжал звучать страстно и гневно:
— Да, я приехал в Черкасск, чтоб поднять здесь восстание. А что же иное оставалось нам делать? Ждать, пока войска к нам придут и всех, кто о воле помышляет, покарают и изничтожат?..
— Ну, все понятно, — небрежно промолвил Щербатов. — Свидетелей вызывать не к чему, — сказал он Сербинову. — Он сам себе подписал смертный приговор. — И снова Денисову: — Скажите, хорунжий, еще одно: вон тот, Костин, одного с вами поля ягода, одних мыслей и деяний?
Павел обернулся. Жгущий точно пламенем взор его скрестился с печальным, потускневшим взором Сергуньки.
Резко повернувшись снова к Щербатову, Павел ответил пренебрежительно:
— Ну что ж, было время, дружили мы, потом начисто разошлись. Нет, не причастен он к нам! Ни рыба ни мясо… Скорей к богатеям льнет.
Павел сказал это так естественно, что Сергунька, ошарашенный, подумал: «Ах, Павлик, Павлик, в первый раз в жизни слышу, как лжу молвишь!»
— Пока все, хорунжий, — сказал Щербатов. — Ваше злонамеренное упрямство поведет к весьма пагубным для вас последствиям.
Павла отвели к двери, и Щербатов тихо обратился к атаману:
— Алексей Иванович, а не подсадить ли этого Костина в караулку к сим трем преступникам так недельки на две, не более? Ежели они его на тот свет отправят, жалеть, в сущности, не придется. А ежели они при нем языки развяжут и он нам о тех разговорах сообщит, может, польза будет.
— Вполне согласен с вами, ваша светлость, — поспешил ответить атаман.
— Урядник Дерябин! — вызвал Щербатов. — Подробно опрашивать тебя сейчас нет времени. Этим потом полковник займется, — кивнул он на Сербинова. — Ответь пока кратко: согласен ты с предерзостными словами хорунжего Денисова?
Дерябин вспомнил жену, детей, но, тряхнув головой, ответил решительно:
— Да что ж, все по правде он сказывал.
— Так-так, — протянул Щербатов холодно. — Ну, отойди… Карпов, твоя очередь!
Казалось, пол загудел под мощной поступью Федора. «Ну и великан! — подумал невольно князь. — какого бы королю прусскому продать в его знаменитую великанью роту. Знатно заплатил бы… Нет, просто-таки жаль такого богатыря жизни лишить».
— Ты грамотен, Карпов?
— Никак нет, не обучен, ваша светлость, — ответил Федор таким громовым голосом, что свеча на столе перед Щербатовым внезапно качнулась и упала, а седенький аудитор подпрыгнул в кресле.
— Так вот, Карпов, жаль мне тебя, сердечно жаль… Человек ты, видимо, простой, неученый… сбили тебя с толку лиходеи-смутьяны… Покайся чистосердечно во всем, пожалуй, и отпустим тебе великую вину твою. Что зря упорствовать? Тебе ведь жить еще да жить лет до ста, а то и поболе!
— Хотя б и до тысячи прожил, а вины за собой признать не могу. Правду истинную сказал вам Денисов, всю правду! — громом прогрохотал голос Федора, наполняя собой большую комнату.
Щербатов не выдержал, вскочил, бешено крикнул:
— Увести всех!
Конвойные захлопнули тяжелую, с железными полосами дверь. Загрохотал наружный засов, со скрежетом повернулся ключ в огромном замке.
Сергунька молча, со слезами на глазах обнял Павла, Федора, Дерябина. Потом окинул взором караулку. Она была тесновата. Толстенные каменные стены, два узких, похожих на бойницы, оконца с железной решеткой. Маленькая печка, около нее — куча дров. Вдоль стен — деревянные нары. Пол, выложенный плитами, застлан тонким слоем соломы. Табуреты у колченогого столика. На нем каравай хлеба, миска гречневой каши, от которой струйками тянется пар, другая миска — с кислым молоком, плошка, доверху наполненная солью, деревянные ложки и большой нож с деревянным лезвием.
— Да вы не так уж плохо живете! — изумился Сергунька. — В тюрьме куда как хуже…
Он подсел к Денисову, спросил:
— Ну, поведай, как вы в беду попали.
— Рассказывать-то нечего, — хмуро ответил Павел. — Приехали мы к Александру Петровичу, — кивнул он на Дерябина, — подождали часочек, пока возвернулся с хутора. Сидим, гутарим. В Черкасске из девяти десятков три уже разгромлены… Перехватывали наших казаки полка атаманского, где все на подбор «дюжие» по достатку. В хуторе Вершинине Александр Петрович склад оружия устроил — в Черкасске в последнее время обыски делали, запретили хранить ружья и пистоли. Александр Петрович сказал, что много шпыней бродит по городу, а я, к слову, поведал ему о встрече нашей намедни с кудлатым пьяницей. Он аж побледнел, говорит: «То Тихонов — один из главных сыскных псов у Сербинова…» Вдруг слышим: подъехали конные, окружили хату. «Сдавайтесь!» — кричат. Стали мы отстреливаться Через окна. Да что у нас было — по две пистоли у меня и у Феди. Держались до последней пули. Поколотили они нас и сюда доставили… Ну, а ты как попался? Почему не уехал в Есауловскую?
— А как же я мог вас оставить?! — возмутился Сергунька. — Ведь главное-то, за чем ехали сюда — выведать сроки наступления и число войск, — сталось неведомо. Одно только уныние привез бы я с собой.
— Правильно, правильно, Сергунька, — одобрил Федор. — С тобой мы здесь не соскучимся, а все ж жалковато, что и ты попал, как кур во щи… Ну, давайте подзакусим, други, а то живот подвело. — И он стал резать хлеб, ворча: — Ишь, даже нож деревянный, только крохами сорит.
Шесть дней в камеру носил обеды пожилой урядник атаманского полка Прозоров. Дерябин немного знал его: Прозоров — богатей, владелец большой мельницы в станице. Входя, он зло пробурчал:
— Жрите, смутьяны, бунтовщики богомерзкие! Уж совсем недолго осталось вам лопать-то! Сам буду проситься, чтоб дозволили мне казнить вас, треклятых! — И, окинув арестованных ненавидящим взглядом, уходил вразвалку, тяжелой походкой.
Но на седьмой день заключения — было это пятнадцатого февраля — обед и воду принес молодой безусый казачок… Ставя на стол солонку, он нечаянно опрокинул ее и начал поспешно собирать соль: рассыпать соль — примета плохая, к тому же кто бы ни были арестованные, все же они старше по возрасту, а молодежь казачья сызмальства приучалась относиться к старшим с почтением.
