Прошло уже часа два после отъезда Павла и Федора. Тревога все больше овладевала Сергунькой. Вспомнил он, как, уходя, сказал ему Павлик особенно задушевно: «Ты никуда без нас не отлучайся. Жди Настю. — Павел улыбнулся тогда, и от этого сразу смягчилось его строгое лицо. — Расспроси ее хорошенько… Если что случится с нами недоброе, мчись в Есауловскую. А ежели схватят тебя при выезде из города, говори, что давно отмежевался от меня и к мятежным делам никак не причастен».
Сергунька улегся кое-как на узкой, неудобной лавке, но тотчас же вскочил: где-то не близко, но явственно загрохотали пистолетные выстрелы. Он беспокойно заметался по комнате, потом решил: «Поеду. Если в капкан попали они, попытаюсь помочь, а если другое что, вернусь сюда, пережду утра».
На улице было темно, падали влажные хлопья снега, свистел ветер. Сергунька прислушался: «Да, да, — подумал горестно, — на Криничной палят, где живет Дерябин. В беду попали…» Он погнал коня в карьер, домчался до Криничной, но едва завернул в улицу, как его окружили конники.
— Стой, кто ты есть?
Сергунька выхватил клинок, но в тот же миг сильным ударом короткой пики его вышибло из седла. Сергунька упал. На него сразу навалились, обезоружили, связали руки и увели, подталкивая пинками. Повернув голову к хозяину, печально заржал Казбек.
Едва Сергунька сделал несколько шагов, как сзади послышались торжествующие крики:
— Теперь всем каюк! Ворвались наши в хату Дерябина!
Сергуньку ввели в приземистое здание черкасской тюрьмы, втолкнули в камеру. Воздух в ней был зловонный и спертый. Отовсюду слышался храп; кто-то стонал во сне, бредил. Но вот из темноты раздался спокойный насмешливый голос:
— Ты что как пень стоишь? Слушай мою команду: шаг вперед, три шага вправо! — Сергунька машинально выполнил команду. — А теперь ложись рядом на солому и спи. Утро вечера мудренее, браток!..
Сергунька заснул тяжелым, свинцовым сном. И привиделась ему гроза. Закружились песчаные вихри на шляху, сгустились клубами лохматые тучи, жутко заполыхало небо огнями… Молнии прорезали, распарывая, тугие тучи. Загрохотали раскаты грома. Полосами побежали по степи черные тени. Все в ней испуганно затаилось. Затихли птицы, смолкли кузнечики. И лишь каменная баба на высоком кургане недвижным взором смотрела в бушующую грозу… Низко-низко над стадом овец, которых гнал пастушонок Сергунька, пролетал огромный орел. Почему-то был он двуглавым, как на царских монетах. Пролетел, сделал крутой поворот и вот опять несется, рассекая воздух над самой головой, будто задумал схватить его когтями, унести в свое убежище и там исклевать его сердце… Помертвевший Сергунька хотел было броситься на землю, но преодолел страх, щелкнул кнутом, отогнал хищника, и тот понесся над степью, медленно взмахивая страшными крыльями.
Когда Костин проснулся, было около полудня, через запыленные оконца, пробитые почти на высоте потолка, с трудом пробивались лучи солнца. Сосед по камере — тот самый, который указал вчера место, — спросил:
— Ты кто таков?
Сергей внимательно взглянул на соседа. Открытое лицо пожилого кряжистого казака с добродушным, но проницательным взглядом показалось Сергуньке знакомым, но где видел его, никак не вспоминалось. Немного колеблясь, стоит ли называть себя, ответил тихо:
— Костин я, Сергей…
— Выходит дело, начисто забыл меня? — усмехнулся в рыжеватую бороду сосед. — А ведь четыре года назад во рву под Измаилом вместе сражались, хоть был я полка Краснушкина, а ты — Сысоева.
— Так ты ж Водопьянов? — пытливо взглянул на соседа Сергунька.
— Верно! — живо откликнулся тот. — Ты здорово помог мне тогда. Мой-то полк пошел на приступ с одними пиками короткими — фашины приказано было нам нести; а помнишь, как янычары наловчились одним ударом перерубать наши дротики? Ежели бы не подоспел ты, браток, лежать бы моей буйной головушке во рву измаильском. Эх, много при штурме и солдат и казаков погибло злой смертью! Прям-таки доныне диву даюсь, как это удалось уцелеть мне.
Помолчав немного, спросил ласково:
— А у тебя, односум, в брюхе не скачут лягушки? Давай малость перекусим. Жинка каждый день передачу доставляет.
Водопьянов вытащил из узелка пару каленых темно-желтых, без скорлупы, яиц, краюху ржаного духовитого хлеба, головку лука, пироги с гречневой кашей и по-братски разделил все это с Сергунькой, приговаривая:
— Кормят здесь хуже некуда: по кружке воды, по ломтю заплесневелого хлеба да по миске похлебки. Называют ее гороховой, а там одна горошина от другой за полверсты плавает.
Покончив с едой, сказал, вытирая рот рукавом:
— И вправду молвится: из пригоршни вдосталь напиться можно, с ладони пообедать… — И задал вопрос, глянув испытующе: — За что сюда угодил?
Сергунька замялся:
— Да вот приехал в недобрый час… Не повезло…
— Понимаю, — кивнул головой Водопьянов. — Стало быть, из самой Есауловской послан… Ну, мое дело тоже нелегкое. Я десяток черкассцев возглавлял… Мы все, кои согласны были поднять восстание в Черкасске, на десятки разбились. Вне своего десятка никто никого не знал, а десятникам было ведомо, что всем тайным делом здесь руководствуют Дерябин да Туркин… Но, видно, и среди нас предатели, шпыни сербиновские нашлись, — горько вздохнул Водопьянов. — А люди у нас разные в заговоре участие имели: наиболее — казаки, но немало и других: тут и плотовщики воронежские, и грузчики с пристани, и каменщики да плотники артелей, из российских губерний прибывшие, и украинцы-переселенцы…
Дверь камеры отворилась, и караульный казак сказал лениво, будто опротивела ему служба подневольная:
— Костин Сергей, собирайся… — А потом с усмешкой: — Честь тебе большая, сам киязь Щербатов хочет с тобой беседу вести.
Сергунька вздрогнул: «По имени назвал! Значит, уже проведали, кто я… Дела плохи».
Он быстро поднялся, обнял и поцеловал Водопьянова, крикнув охрипшим голосом:
— Прощевайте, други, будьте все здравы!
На него надели ручные кандалы и в сопровождении сильного наряда повели к атаманскому дому, где остановился князь Щербатов.
По дороге Сергунька решил: «Попытаюсь дурачком прикинуться, авось поможет; буду стараться спасти Павлика и Федю».
Когда вводили Сергуньку в атаманский дом, увидел он среди дворовых заплаканное лицо Настеньки. Сергунька крепко стиснул зубы и опустил глаза, чтобы не выдать ее взглядом.
Этим же утром князь Щербатов говорил холодно, как бы равнодушно, сидя в кабинете Иловайского:
— На днях получил я от президента Военной коллегии графа Салтыкова эстафету, в коей он пишет, — Щербатов достал из кармана темно-синего, с красным отложным воротом кафтана письмо, развернул его и прочитал: — «Согласно полученным с Дона известиям, в числе оных — и отпискам вашего превосходительства, с непреложностью явствует, что свирепство на Дону не только не прекращается, но час от часу стало жесточе и наводит сомнения в том, что вряд ли и подавшие согласие к переселению на Кубань станицы Войска Донского надежны. А посему, ежели над зачинщиками бегства с Кубанской линии суд еще не окончен, прикажите скорее окончить, и конфирмировать извольте сами, дабы тем ощутительнее каждый удостоверился, что злодеяния и бесчинства далее терпимы быть не могут. Что же касательно казаков, виновных в учинении беспорядков, но находящихся на линии, Военной коллегией такие же указания даны генерал-аншефу графу Гудовнчу».
Щербатов сложил письмо и добавил небрежно:
— Понятно, сего приказа пока выполнять не буду. Не до этого ныне: двинемся на днях на Есауловскую. Хоть и просил я графа Гудовича о дополнительном подкреплении, но войск у меня ныне предостаточно. Надобно учесть к тому же сообщение полковника Сербинова о больших раздорах среди бунтующих, наличии всюду добрых, достаток имеющих и на нашей стороне находящихся станичников, и, наконец, — улыбнулся князь краем губ, — достойны похвалы старания полковника к тому, чтобы масленичную гульбу восставшие праздновали весело.
— Много ль войск участие в выступлении примут? — спросил Иловайский почтительно: знал он, что очень сильны у Щербатова придворные связи и что известен он самой Екатерине как служака смельш и отменно жестокий — потому и направили его на Дон с немалыми полномочиями.
Щербатов ответил:
— Решительные действия начнем пятнадцатого февраля. К семнадцатому будем уже недалеко от Есауловской, двадцатого захватим ее. Наступление будет развернуто единовременно с севера и с юга. На мятежников двинутся три гренадерских полка в полном составе: Шлиссельбургский, Ростовский, Каргоцольский, два батальона егерского полка, батальон Воронежского, четыре полевые батареи, эскадрон гусар и под командой генерал-майора Мартынова тысяча «дюжих» казаков, бежавших или изгнанных мятежниками из своих станиц. По сведениям полковника Сербинова, в Есауловской находятся ныне лишь шесть сотен бунтовщических с шестью орудиями. Следственно, превосходство в силах будет у нас по крайней мере десятикратное.
