Все изменилось в один день, когда человек, вернувшийся с разведки, рассказал, что над стойбищем врага, не умолкая, стучат топоры, и высокие деревья падают одно за другим. Еще через несколько дней старейшины узнали, что берег покрыт плотами, и чумов становится все меньше. «Он уходит на тот берег», — сказал один из старейших. Для чего Ябто Ненянг покидает удобное стойбище вместе со всеми воинами, женщинами, чумами, оружием, нартами и скарбом, при этом рискуя потерять часть оленей на переправе, — эта загадка поколебала спокойную уверенность старейших из Нга. Кто-то из них сказал, что никакой загадки нет — Ябто просто испугался войны и хочет уйти далеко-далеко.
— Он умен и, наконец, понял, чего стоит.
Некоторым понравились эти слова. Но тут подал голос другой старик:
— Седые волосы на пустой голове! Далеко ли он уплывет? До островов, где ревущая вода превратит его плоты в щепки?
И в молчании, какое оставляет неоспоримая правда, вдруг прозвучало еще одно слово:
— Молькон.
Этим словом закончился покой.
— Молькон — глава Кондогиров — тесть Ябто Ненянга, — продолжал тот же голос. — По родству он должен помочь ему. В устье Срединной Катанги лед появляется раньше, чем здесь. У лесистых островов ревущая вода к тому времени утихнет — там они и встретят нас, как тех наших людей, каждый из которых ловил стрелы на лету. Оленей у Кондогиров много. Так же, как и людей. Помимо своих тунгусов, они могут позвать сомату и тау — те всегда соглашаются на большую войну.
Десяток морщинистых рук ударили по седым головам, и жидкие бороды затряслись, будто в плаче. Как столь мудрые могли забыть об этом?
* * *
Еще не опустилось солнце, а четверо лучших разведчиков Нга бежали сквозь тайгу. По траве скользила легкая долбленая лодка. Ночью они вышли к Йонесси и, увидев на том берегу огни временного становища, пробежали еще дальше. В густых зарослях тальника они спустили лодки и пошли, орудуя веслами, что было сил. Каждый из четверых знал, что если не всем, то хотя бы одному из них надо вернуться. Им предстояло добраться до великого стойбища тунгуса Молькона и узнать его мысли о предстоящей войне.
Желтыми прядями покрылась тайга, когда вернулись разведчики. Слова их были, как праздник. Молькон, сказали они, не будет воевать на стороне Ябто, и более того, не хочет, чтобы гнусное дело, затеянное этим человеком, поддержал кто-либо другой. Он ничем не обязан Ябто Ненянгу, и если бы не два превосходных внука, которых родила ему дочь человека с Сытой реки, то вообще не желал бы иметь с ним никаких дел, даже знакомства. Если этот человек не отказался от своего безумного замысла, то он, Молькон, будет только рад, что люди Нга навсегда остановят его. Таков был ответ знатнейшего из Кондогиров. И еще, прибавили разведчики, их приняли не как простых воинов, но как посланцев великого рода, хотя времени для угощения и почестей было не так уж много.
Далее стало известно, что Ябто Ненянг разбил новое стойбище неподалеку от тех мест, где начинались пороги. Никто не знал, к чему готовился вождь нового народа. Кто-то говорил, что арины и ассаны, живущие на Верхней Катанге, которую иные народы называют Ангара-мурэн, готовы влиться в его войско, но таким словам верили мало.
Уже было назначено место сбора — вниз по течению Йонесси в нескольких днях пути от устья бывшей родовой реки Ябто. Туда стекались вереницы людей, покрытых блестящим железом. Стойбище на берегу день ото дня множилось новыми дымами. В месяц великого снега, когда уляжется первая злая пурга, было решено начать войну.
Туда же пришли и мы.
* * *
Кукла Человека знавший, не вставая с места, все, что творится в мире, указал мне путь. Он сказал: «Если уж хочешь быть ближе к своему врагу, то лучше идти к нему с большим войском, чем одному». И усмехнулся, зная, что на такую мудрость невозможно ответить дерзостью.
Лидянг был братом покойного Хэно, Нара — любимой внучкой, Йеха, хоть и наполовину тунгус, принадлежал к семье Нойнобы, так же погибшей. Все они были люди Нга. Единоплеменники.
Нас принимал человек, носивший волею судьбы то же имя, что и безвинно проливший кровь брат Нохо, — его звали Сэрхасава, или Белоголовый.
Но если тот Сэрхасава был светел от рождения, то нынешний — от старости, и было видно, что это его последнее имя.
Старик плакал, узнавая родичей, долго держал в ладонях мокрые щеки Нары, тянулся кончиками дрожащих пальцев к лицу великана, долго держал в объятиях Лидянга и безучастно посмотрел на Куклу Человека, сидящего на снегу. Он выслушал короткое слово Бобра о том, что старик — ненец неизвестного рода, и, видно по всему, что злые родичи бросили его.
Когда очередь дошла до меня, слезы Сэрхасавы пропали.
— Кто этот?
Нара встала рядом со мной и сказала:
— Мой муж.
— Разве для такой красавицы, которую берегли для князя, не могли найти мужа повиднее?
В голосе старика не было шутки.
— Он открыт воле бесплотных, — сказал Лидянг. — И стрелок хороший.
— Каждый человек открыт воле бесплотных. Так кто же ты?
— Я — Ильгет, сын Белегина, брат Бальны, остяк рода Большого Окуня, — проговорил я, глядя старику в глаза. И прибавил с той же твердостью: — Когда-то я был рабом Ябто, с которым вы собираетесь воевать.
— О… — протянул старик и, прежде чем я понял, что было в этом звуке, он сказал мне:
— Родился — живи до старости, кет. Кажется, так у вас говорят?
— Так.
* * *
Мы пришли без аргиша, как нищие, и нам дали на всех один чум. Там, в дальнем краю, на лежанке, похоронив меня под ворохом старых затертых шкур, Нара вынырнула из парки, и, прижавшись ко мне всем телом, пыталась развязать сросшиеся ремни. Ее пальцы превратились в когти — так она спешила. Она плакала: «Ну, рви их». Она отшвырнула мою руку со своего живота и заговорила мне в ухо влажными губами: «Во мне уже есть кто-то. Надо еще, я хочу, чтобы был кто-то еще, много еще». — «Так не бывает». — «А ты и твой брат? Вдруг ты не придешь, а от тебя у меня останется только один ребенок?» — «Я приду». — «Не слушай больше моего тела, будь мужчиной, как все мужчины… Вдруг ты не придешь». — «Приду». — «Я хочу много, таких же, как ты… а ты не придешь».
Беспрерывно кашлял Кукла Человека, Лидянг ворочался и стонал, Йеха спал беззвучно и, кажется, все трое слышали все слова и звуки, доносившиеся из-под шкур.
Сыну тунгуса, наверное, они были особенно тяжелы — на другой день он попросился в другой чум. Но и без Йехи все повторялось три ночи подряд. Нара хотела много и наверняка.
Четвертной ночи уже не было.
— Тоскует по тебе жена, хотя ты еще жив, — сказал мне Кукла Человека, — и зря тоскует….
— Найдет другого?
— Жив останешься.
— А ты все так же мечтаешь, чтобы кто-нибудь спалил твое сердце?
— Не-ет, — сетка на губах выдала улыбку, — теперь нет. Хочу увидеть, чем все кончится. Как его приведут сюда.
Я ничего не ответил — ушел на лед, по которому тянулся неоглядный железный аргиш. Лидянг вышагивал впереди меня: к пальме и луку он прибавил неизвестно где добытый панцирь из кожи, пропитанной клеем, плетеный селькупский щит и железную шапку с высоким шишаком. Он знал, что я иду рядом, но не хотел говорить со мной. Он — если останется в живых — твердо решил вернуться в угодья Хэно и жить там, пусть даже единственным человеком. Подумать по правде, он был таким же, как я, потому что жил одним желанием — занять опустевшее гнездо на древе.
Люди, ведавшие добром войска, отказались дать мне щит.
— В тебя и так трудно попасть, — сказали они, смеясь.
Из своего оружия были у меня лук и пальма.
* * *
Бессчетное множество раз бились люди на льду великой реки, но, наверное, не было еще битвы столь странной, краткой и страшной.
В ночь перед тем, как выйти на лед, в большом чуме собрались старейшины лучших семей рода Нга. Вождями войска они выбрали трёх мужчин, принявших на время битвы имена — Хэ, что значит Гром, Хэхсар — Гроза и Хэхту — Молния. Три ночи перед тем шаманы камлали в темных чумах, уходили в преисподнюю, пытаясь узнать волю и вымолить благосклонность владыки подземного мира. Они возвращались изможденные, из их путанной речи можно было понять, что воля его темна.
Тайной и общим мучением мудрейших была жертва для рода, знавшего, что нестоящие дары оскорбляют бесплотных. Пусть кровь тысячи черных оленей окропит закат, этого будет мало, к тому же каждый олень был нужен для похода. Ничтожно малым было и число рабов. И тогда один из стариков сказал:
— Ябто Ненянг не просто злодей, собравший и вооруживший сброд, не своим очагом живущий. То, что он говорит и делает, — не просто слова — это мор, расползающийся по миру. Пусть Кондогиры отказались воевать за него, но я уверен — новые люди идут к нему, ибо непочтение к родителям, старшим и границам угодий звучит радостно и делает из доброго человека негодяя. Эта война — больше, чем месть за семьи Хэно, Нойнобы и наших воинов в гибели которых, если говорить правду, виноваты мы, а не они сами. Если оставить все как есть, — убить, сколько сможем, а остальную свору рассеять по тайге, ничего не изменится. Мор восстанет и доберется и до нас. Поэтому нашей жертвой должно стать все, что стоит под знаменами Ябто Ненянга, — воины, его женщины, дети, олени, собаки и даже мыши, прячущиеся в снегу у его чумов. Сам Ябто хорошо бы остался в живых, ибо нам известна участь, которая не только восстановит нашу честь, оплачет наших родичей, но и будет приятна нашему великому покровителю. Это будет смерть, которой устрашится сама смерть.
