Хитрый немец знал, что надо говорить шведскому монарху, дабы заслужить его благорасположение. Даже служа у русских, он был хорошо осведомлен о чрезмерном честолюбии Карла XII.
— Ну что ж, господин… э-э…
— Мюленфельдт, — подсказал бригадир.
— Да, господин Мюленфельдт, вы пять лет прослужили в русской армии, а значит, поездили по России, повидали многое. Не так ли?
— Точно так, ваше величество.
— Вы, конечно, знакомы с театром предстоящих сражений. Что б вы могли подсказать полезное нашей армии, скажем, в смысле направления удара или чего-то еще?
Мюленфельдт переглянулся с Реншильдом, и это не ускользнуло от короля. «Надо было выпроводить старика, — подумал Карл. — Наверняка этот немец запоет с его голоса».
— Вам, ваше величество, надо идти на Москву, — заговорил решительно немец.
«Так и есть», — подумал разочарованно король, а вслух спросил:
— Почему же именно на Москву?
— Потому что Москва бурлит, вот-вот взбунтуется против царя.
«Вот это уже что-то новое».
— И чем же она недовольна, эта Москва?
— Стрижкой бород, ваше величество.
— Чем, чем? — удивился король.
— Дело в том, что царь, желая превратить своих азиатов в европейцев, повелел брить бороды. Кто хочет оставить бороду, тот должен платить за нее огромные деньги. Скажем, с купцов в год берется сто рублей, с горожан — по тридцать.
Карл засмеялся, вместе с ним развеселились фельдмаршал и генерал-адъютант.
— Нет, господа, царю Петру не откажешь в уме. Придумать такую статью дохода! Неужто из-за бороды и бунт может быть? — Король испытующе посмотрел на немца.
— Так уже в Астрахани подымался, ваше величество.
— Из-за бороды?
— Именно. Фельдмаршал Шереметев вместе с армией ходил на усмирение.
Глаза короля заблестели в каком-то лихорадочном нетерпении. Немец понял, что угодил таким ответом.
— Но и это не все, ваше величество. На Дону казаки под предводительством некого Булавина поднялись против царя {200}. Едва вы подступите к Москве, взбунтуется и первопрестольная.
Карл взглянул на Реншильда, тот кивнул головой: «А что я вам говорил».
— Ну что ж, бригадир, спасибо за сообщение. Надеюсь, фельдмаршал найдет вам применение.
Король поднялся, вскочил поспешно и Мюленфельдт. Карл едва кивнул на прощание и быстро вышел, сопровождаемый генерал-адъютантом.
На улице уже начало смеркаться. На полдороге к штабу подбежал его адъютант полковник Хорд.
— Ваше величество, там прибыл гонец от гетмана с пакетом.
Карл пошел так быстро, что адъютанты едва не бежали за ним вприпрыжку. Войдя в свою горницу, он выхватил пакет у камергера.
— Зажгите больше свечей. Здесь темно.
Пока король разрывал пакет, вытаскивая письмо, было зажжено еще с десяток свечей.
Карл склонился к свечам, так что огонь едва не хватался за его золотистые длинные волосы, начал быстро читать.
Мазепа изъяснялся по-латыни, и хотя Карл был не очень силен в этом языке, он почти все понял из написанного. Прочитав, звонко шлепнул по бумаге ладонью, взглянул на адъютантов, сгоравших от любопытства.
— Все, господа. Царю можно петь заупокойную. Как только мы вступим в Россию, гетман Мазепа приведет под нашу руку двадцать пять тысяч преданных ему казаков.
Новость была столь радостной и ошеломляющей, что Хорд и Канифер схватили друг друга за руки и долго трясли и пожимали, искренне поздравляя и себя, и короля, и всю шведскую нацию с прекрасным началом похода.
— Но все же мы начнем с севера, — сказал Карл. — Канифер, заготовьте приказ генералу Любекеру атаковать Петербург с суши, а адмиралу Анкерштерну — с моря. Пусть царь растягивает армию. А уж мы ударим вслед за ними и пойдем прямо… — Карл вдруг умолк.
— На Москву, ваше величество. Да? — трепеща от восторга, подсказал Канифер.
— Штаб еще не решил, — усмехнулся Карл и, увидев недоуменное лицо адъютанта: «Какой еще штаб?» — постучал указательным пальцем себя по лбу: — Мой штаб, генерал. Королевский.
Глава третья
ТОРЖЕСТВО МАЗЕПЫ
Граф Головкин не спеша спускался по осклизлой от сырости лестнице, ведшей вниз, в пыточную. Он старался не касаться стен, дабы не выпачкать новый кафтан рытого бархата.
Солдат, провожавший его, шел впереди со свечой и предупреждал:
— Здесь в ступеньке выбоина, ваше сиятельство. Осторожней.
Наконец ступеньки кончились, они свернули влево, прошли темным длинным коридором, и солдат, остановившись, открыл в стене скрипучую дверь.
— Сюда, ваше сиятельство. Порожек высокий, не споткнитесь за-ради Бога.
Головкин вошел в пыточную — темное прокопченное подземелье без единого окна и отдушины. Лишь на столе, стоявшем недалеко от входной двери, тихо мерцали огоньки трех свечей да в дальней от стола стороне розовели в очаге угли, на которых калили пытчики страшный свой инструмент. Где-то там, у очага, угадывалась серая фигура кнутобойца. Остальные не виделись графу, пропадали в сизоватой мгле, хотя он знал — пытчиков тут несколько.
Подьячий, сидевший за столом, увидев начальство, вскочил со стула. Головкин подошел к столу, на котором лежали листы опросного протокола, и, потянув к себе ближний, спросил:
— Ну что, Левкин? Как дела? Все еще упираются?
— Нет, ваше сиятельство, один уже спекся.
— Как «спекся»? Умер, что ли?
— Нет, что вы, ваше сиятельство, разве мы позволим до казни умереть человеку. А спекся, значит, отказался от доноса своего.
— Кто?
— Кочубей, ваше сиятельство.
— И что говорит? Зачем писал?
— Теперь говорит, бес попутал.
— Бес, — фыркнул Головкин. — А, часом, не король шведский?
— Нет, ваше сиятельство. О короле он ни слова. По злобе, говорит, решил оговорить гетмана, за дочку свою.
— Где он сейчас?
— Лежит в своей темнице, ваше сиятельство. Отдыхает. Я думаю, будет с него. Старый уж, дыбу совсем не выносит. Сразу в памороки впадает. А то так и до плахи не дотянет.
Головкин сел за стол, склонясь над опросными листами, хотел что-то прочесть, заворчал:
— Ну и свет у тебя, ослепнуть можно. Сними хоть нагар со свечей.
Подьячий схватил со стола щипцы, снял нагар, немного посветлело. Граф долго читал лист за листом, в тишине громко шуршала бумага. Потом поднял голову, взглянул на замершего у стола подьячего:
— А Искра что? Все еще упорствует?
— Упорствует, ваше сиятельство. Здоровый, бугай. Уж мы и кнутом его гладили, и железом жарили. Орет, но свое твердит: «Гетман изменник».
— Он где?
— Здесь. Вон у стены притулился.
Только теперь, да и то напрягши зрение, рассмотрел Головкин у боковой стены, ближе к очагу, что-то серое, похожее скорее на кучу тряпья. Это и был бывший полтавский полковник Искра.
— Скажите ему, пусть встанет.
— Он не может, ваше сиятельство. Только что пятьдесят ударов получил. Устал.
— Тогда подымите. Дыба у вас для чего?
По знаку подьячего пытчики завозились в сумраке, кто-то из них сказал участливо:
— Давай, Иван, опять на ремни, горе ты наше.
— Молчать, — осадил Головкин.
В пыточной стало тихо, только брякали вверху блоки, позвякивали цепи да глухо и отрешенно стонал избитый, изломанный Искра.
Наконец его с помощью потолочного блока подтянули на ремнях, пропущенных под мышками. Подтянули в его рост, но он стоять уж не мог, висел на ремнях. И голова его, всклокоченная, мокрая, была уронена на грудь.
Головкин взял со стола какой-то прут, подошел к Искре, ткнул его концом прута в подбородок, спросил:
— Что, Искра, так и будешь упорствовать?
— Я на правде стою, граф, — прохрипел Искра, но головы не поднял, не смог.
— На какой правде, полковник? Вы с Василием Кочубеем оклеветали верного слугу государя, одного из первых кавалеров ордена Андрея Первозванного. Ну скажи, зачем вы это сделали, кто вас подвигнул на эту неслыханную клевету? Ну?
Искра молчал.
— Ну, с Кочубеем ясно, он признался наконец, что мстил за дочь. А ты-то чего ради в извет ударился? Тебе-то какая корысть была от этого, полковник? Ну?
Молчал Искра.
— Послушай, Иван, — заговорил Головкин несколько мягче, — в любом случае тебя ждет плаха, это уже решено. Так повинись же перед смертью, кому ты сослужить хотел, посылая извет на гетмана. Карлу? А может, Лещинскому?
Искра медленно, через великую силу поднял голову. Смотрел на Головкина исподлобья, лицо было в сплошных кровоподтеках, глаза угадывались точками отраженных огоньков свечей.
— Сослужить хотел вотчине, граф, и государю всея великая Руси.
И опять уронил голову на грудь.
— Ну и дур-рак, — выдавил с презрением Головкин. — Так тебе и поверили.
И, круто повернувшись, отошел к столу, где все так же услужливой тенью стоял подьячий.
