Носов, стрелец Быков, донец Зиновьев и посадский Колос, сильно смущенные, оставшись одни, уже стали толковать о том, что надо на утро при наступлении врага — искать смерти…
— Лучше убитому быть, чем живьем к ним в руки попасть? — говорил Носов.
— Меня убьют, — решил Быков, — потому что я шибко крошить их буду.
— Если и возьмут живьем, — сказал Зиновьев, — то ведь судить беспременно повезут в Москву. А путь далекий. Сто разов в дороге можно уйти при многолюдстве.
— Эх, не надо было зачинать! — уже в десятый раз отзывался наиболее смущенный Колос.
— Что зачинать? — воскликнул наконец Носов.
— Вестимо что! Бунтовать не надо было…
— О, дура! дура! — проворчал Носов и отвернулся.
Четыре приятеля и сподвижника, помолчав немного, решили, что пора, однако, и вздремнуть хоть малость.
— Утро вечера мудренее, — сказал Быков. — Может, завтра что надумаем.
— А может сторгуемся с ними, — прибавил Зиновьев.
— А может и приступа не будет, Обождут. Опять палить будут, — сказал Носов.
И все четверо разошлись по двум горницам, всякий в свой угол. Носов отправился в спальню, где была его жена и дети, поглядел на спящих сладко ребят и, вернувшись назад, лег просто на тюфяк, лежавший на полу…
Колос уже громко храпел в другом углу той же горницы.
В то же время, у Пречистенских и у Вознесенских ворот, между рядами вооруженных охотников и стрельцов, бродили разные молодцы, простые обыватели Каменного города и явно, громко усовещевали не губить себя, а идти, пока еще можно, просить прощенье.
— А то и того лучше! — говорили они. — Собраться вместе всем, кто не хочет сидеть да ждать утренней битвы и убийства или колодки, как заберут, живьем… Собраться да и отворить ворота!
Большинство добровольных защитников кремля прималкивали или вздыхали. Только немногие, казалось, хотели «стоять» и не верили в «отпускную» вин и грехов со стороны московцев.
Ночь была темная и тихая с легким морозцем. Только около часов двух ночи послышался сильный шум и гвалт голосов в воеводском доме… Кричали, ругались, будто даже дрались в самых горницах… Но шум скоро стих, и никто на него не обратил внимания.
При первых лучах зари у тех же Пречистенских ворот явился сотник Колос и объявил, что решено сдавать город фельдмаршалу.
— Кто порешил?
— Начальство… Владыко митрополит и все наши властные люди! — заявил Колос.
— А воевода?
— Какой? Воевода давно в гробу сгнил.
— Воевода! Носов! Яков Матвеевич!
— Такого, ребята, не было… Был один буян самозванный из посадских людей… — засмеялся Колос. — Но и его уже нема… Гроху сейчас голову сняли! А митрополит уже облачается, чтобы со всем духовенством выходить крестным ходом навстречу войскам царским. Понесут ключи городские да печать государскую, что отобрали у богоотступника Носова.
— Вот так блин! — раздался только один голос из рядов добровольцев-ратников.
Объявление Колоса было наполовину правдой.
На Архиерейском дворе дряхлый митрополит уже был уведомлен одним молодцом, чтобы он сам, владыко, собирался и своих собирал в крестный ход, чтобы быть готовыми встречать фельдмаршала с крестом, с хоругвями и с хлебом-солью, когда он подойдет к кремлю. Он уже обегал и предупредил многих лиц из обывателей Каменного города.
Молодец, поднимавший на ноги все власти, которые с прошлого лета в продолжение более восьми месяцев сидели всякий в своем шестке, — был Лукьян Партанов, уже хорошо известный за эти дни всем «знатным» людям, поневоле запертым Носовым в кремле в ожидании осады и штурма города.
На вопрос митрополита буквально такой же, какой был сделан и из кучки стрельцов у Пречистенских ворот: «Что и где же воевода Носов?» — Партанов ответил, тоже смеясь, и махнул рукой:
— Был, владыко, да сплыл такой-то воевода — Носовым звали. Он теперь, скрученный, лежит вместе с товарищем Зиновьем и военачальником Быковым. А по его сбродной рати уже пущен слух, что все они мертвые обезглавлены за ночь, по указу Бориса Петровича. Так-то все вернее, их за мертвых выдать.
— Слава Отцу Небесному. Сколько жизней спасено! — отозвался Сампсон. — Но как же пробрались сюда люди Шереметева?
— Только один пробрался, одинехонек, и все смастерил, — сказал Лучка.
— А кто таков?
— А вот увидишь, владыко. Тот самый, которого фельдмаршал за оное обнимет и похвалит.
И будто в сказке, а не наяву, 13-го марта 1706 года, восходящее над Астраханью солнце увидело такие чудеса в решете в городе и в окрестности, что, знать, смутилось, потому что за маленькое облачко начало прятаться.
Да и было чему дивиться.
Войска московские устроились у Ивановского монастыря рядами и полками, чтобы идти в город, но только не приступом…
В Каменном городе и в кремле все готовилось не на отражение, а на торжественную встречу царских войск и фельдмаршала. У Вознесенских ворот среди улицы была уже выставлена плаха, а на ней лежал топор… Сами бывшие бунтовщики вынесли их, по обычаю древнему, и положили в знак покорности, с «повинной головой» в своих злодеяниях.
— Не бось, никому головы не снимут. Всем будет милостивое прощение! — многократно заявлял в толпу Лукьян Партанов.
Около полудня московские полки весело и стройно двигались к Каменному городу вдоль сгоревшей Стрелецкой слободы между двух рядов нескольких сотен бунтовщиков, лежавших ниц, лицом в землю. Добрая половина их уже бежала в лагерь еще при первом слухе об умерщвлении воеводы Носова с товарищами. Теперь, уже в качестве прощенного, весь этот более сметливый народ шел за войсками.
В Пречистенских воротах ожидал фельдмаршала старик владыко Сампсон с архимандритами, со всем городским духовенством и знатными людьми. Шереметев принял хлеб-соль и городские ключи.
Разумеется, заняв Каменный город, расставив в кремле караулы от полков, московцы стали лагерем вокруг голых стен, так как по милости самозванного воеводы, негде было расположиться постоем. Вместо богатых слобод с просторными домами и избами было одно черное, еще дымящееся пожарище…
Имя Гроха с проклятиями было на всех устах. В одну ночь разорил он зря и обездолил тысячи православных и иноверцев.
— Почитай вся Астрахань — погорельцы и по миру идти! Каин-человек! — говорилось повсюду с остервенением.
Восемь месяцев никого пальцем не тронул, а тут в одну ночь тысячи нищих натворил.
Немудрено, что и сам фельдмаршал полюбопытствовал, наконец, видать, поглядеть и послушать этого диковинного воеводу Носова, или Гроха, который бунтовал на такой диковинный лад. На другой же день, после обыкновенного допроса, учиненного Носову с товарищами в судной избе, где заседали полковники московские в качестве судей, Грох был потребован к самому фельдмаршалу.
Шереметев занял дом покойного Пожарского, где расположился с несколькими лицами свиты. Носова под конвоем привели в кандалах в ту самую залу, где когда-то пировали гости убитого коменданта.
Шереметев вскоре вышел к бунтовщику-воеводе, сел и, приказав конвойному офицеру с двумя солдатами выйти, подозвал колодника ближе.
Боярин долго смотрел молча в умное лицо бунтаря-воеводы. Тот выдержал взгляд упорный и пытливый, не опустил глаз и даже не сморгнул. Лицо Носова было как бы каменное, оно застыло в одном выражении равнодушия и бесстрастия.
— Ну, скажи мне… — начал было Шереметев тихим и простым голосом, как бы заводя беседу, а не чиня допроса преступника в качестве властного лица.
— Ничего я не скажу! — однозвучно отозвался Носов, прерывая первые же слова боярина.
Шереметев замолчал на мгновенье, но стал пристальнее разглядывать колодника.
— Так послушай ты меня, коли сам говорить не хочешь, — спокойно начал он. — Мне удивителен твой бунт свадебный, почитай бескровный… Ты не грабил, не убивал, не безобразничал… Выжег ты слободы все, но это иное дело. Наступай ты, а я будь осажден, и я бы выжег… Ты не головорез, не тварь подлая и мерзкая, ты от бунта не нажил ничего, а только все свое достояние потерял. Был ты богатый посадский и стал нищ, и в колодке, в цепях, и головой заплатишь… Коли ты не хотел с самого начала бунтования грабить богачей астраханских в Каменном городе, у коих ныне все целехонько, до последнего алтына денег и до самой малой рухляди в дому… Зачем же ты заводил смуту, устроял бунт?.. Ведь ты был заводчик всему… Зачем?! Вот ты мне это токмо одно скажи, и я тебя иными вопросами пытать не стану и отпущу от себя.
— Изволь. Отвечу я тебе кой-что… — выговорил Грох глухо. — Но удовольствуйся малым разъяснением и отпусти. Я будто заживо помер, и мне труд великий языком двигать. Не ради упрямства, пойми, боярин, и не ради озорства я молчать хочу. Я помер… Или все померло кругом для меня… Зачем я бунтовал?.. Меня царь заставил бунт учинить… Сашка Данилыч Меншиков заставил, да и другие такие же, как он… пролазы.
