Ничего не добившись, Николай Герасимович вышел, сильно хлопнув дверью, и заплатил по счету.
Эта история охладила их отношения.
Лили, видимо, дулась на него, была скучна и рассеянна.
На Савина эта история подействовала совершенно иначе.
Он не сердился на Лили, а жалел ее, жалел вместе с тем и себя.
Ему стало еще яснее, что любовь к нему Лили ни более, ни менее, как порыв страсти, каприз, но не искреннее чувство.
Он же сильно и глубоко любил ее и вырвать это чувство у себя из сердца был не в силах.
Это его мучило и заставляло страдать.
Он понимал всю неосновательность его увлечения и невозможность поддерживать долее прежние отношения к Лили.
Благоразумие подсказывало ему необходимость прервать эту связь, клонящуюся к его разорению, и все равно не могущую долго просуществовать, если он будет удерживать Лили от мотовства.
Теперь ему стало ясно, что она неисправима, несмотря на ее слова в замке де Дион.
Горько, грустно было ему сознавать, чувствовать, как постепенно разрушается его счастье.
Он был полон мучительным сознанием, что Лили, быть может, и желала бы его искренно любить, но не может, в силу недостатка ее натуры и характера.
Это сознание его положения, его несчастной любви страшно удручало его.
Для борьбы он был бессилен, так как не мог оторваться от Лили, прикованный к ней всесильной, обезволившей его любовью.
Несмотря на страдания, которые она причиняла ему, он все еще испытывал наслаждение в ее обществе.
Что-то связующее его с ней существовало и не позволяло разойтись, покинуть ее.
В таком душевном настроении находился Николай Герасимович после этой ссоры из-за бриллиантов.
В Лили, напротив, не было заметно никаких внутренних волнений и перемен.
Посердившись немного и поплакав, она стала по-прежнему той же веселой, порхающей и щебечущей птичкой, как и прежде.
Наступила половина апреля.
В конце пасхи у князя Колонна был большой бал.
Об этом бале давно уже говорили не только в обществе, но даже и в прессе, и ожидали его, как события.
На него съехалась не только вся неаполитанская аристократия, но и многочисленные друзья князя, со всех концов Италии.
Савин был также приглашен на этот бал, и в одиннадцать часов входил в великолепное палаццо князя, освещенное a giorno.
Приехал он на бал прямо из театра Сан-Карло, где оставил Лили с Битини дослушивать конец оперы «Кармен», которая давалась в этот вечер.
Бал был действительно великолепен и превзошел ожидания всех.
Танцы продолжались до рассвета.
Как ни старался Николай Герасимович вырваться оттуда, но не мог, так как котильон затянулся очень долго, и он, танцуя с маркизой Дусинари, его флорентийской знакомой, волей-неволей не мог уехать раньше его конца.
Наконец бал окончился, стали разъезжаться, и Савин отправился домой.
От дворца князя до виллы, которую занимал Николай Герасимович, было недалеко, и он пошел пешком вдоль прелестной набережной Киаи.
Солнце уже всходило и хотя не поднялось еще из-за гор, но его яркие лучи прорывались высоко к небу из-за дымящегося Везувия.
С моря веял свежий ветерок, нагонявший на зеркальную поверхность Неаполитанского залива мелкую зыбь.
В городе все еще спало, а под густою зеленью Villa Reale пел громко соловей.
«Как хорош Неаполь и как бы я был счастлив в нем, если бы Лили меня понимала…» — промелькнуло в его голове.
С этой мыслью он позвонил у подъезда своей виллы.
Войдя к себе в кабинет, Николай Герасимович разделся, накинул на себя халат и пошел в будуар Лили, чтобы там лечь на кушетку, не желая входить в спальню, чтобы не разбудить молодой женщины.
Но не успел он отворить дверь в будуар, как его поразила странная картина.
Шкафы были отперты, раскрыты и пусты, ящики письменного стола выдвинуты и тоже пусты, на полу валялась рваная бумага, мелкие туалетные вещи и несколько старых ботинок и туфлей.
Первую минуту Савин подумал, что здесь хозяйничали воры, даже убийцы.
Он бросился в спальню, дверь в которую из будуара была открыта.
Лили в ней не было, а в углу на пуфе сидела Антуанетта и горько плакала.
— Где Лили? Что с вами? Что случилось? — скорее прохрипел, нежели проговорил Савин, объятый ужасом.
— Мадам Елиза уехала! — зарыдала в ответ Антуанетта.
— Когда, куда? — простонал он.
— Не знаю… — сквозь слезы продолжала Антуанетта. — Вот вам записка от барыни.
Дрожащими от волнения руками схватил Николай Герасимович эту записку, разорвал конверт и прочел следующее:
«Я вас разлюбила и жить больше с вами не могу, не ищите и не преследуйте меня, так как это ни к чему не поведет. Я взяла у вас тридцать тысяч франков, которые мне нужны в настоящую минуту, но отдам их вам скоро, не беспокойтесь о них. Будьте счастливы без меня. Лили».
Несмотря на то, что, как мы знаем, Савин приготавливался к разрыву, но когда он наступил неожиданно, и, главное, тайком от него, он был ошеломлен.
Скорее упав, нежели сев на кресло у окна спальни, он много раз машинально прочел роковую записку, и вдруг голова его тихо опустилась на грудь, руки с запиской упали на колени.
Нервы его не выдержали, и он зарыдал.
XXIII
СЛУЧАЙ — ПОЛОВИНА УДАЧИ
В то время, когда наш герой, Николай Герасимович, ездил по «заграничным землям» и проводил время в довольно-таки неуспешных поисках «свободной любви», долженствовавшей заполнить ту мучительную брешь в его сердце, которая была сделана прелестной ручкой очаровательной Гранпа, в судьбе остальных действующих лиц нашего правдивого повествования произошло много перемен.
Особенно резко изменилась жизнь знакомых нам Вадима Григорьевича Мардарьева и его жены Софьи Александровны.
В начале одной из улиц, прилегающих к Невскому проспекту от Знаменской площади до Аничкова моста, находился вновь открытый магазин, с двумя зеркальными окнами, на одном из которых стоял манекен дамы в прекрасном платье, а на другом — такой же манекен в верхнем модном пальто. В амбразуре окон приделаны были медные крюки, на которых были развешены дамские шляпы. Над дверью магазина красовалась вывеска, гласившая: «Дамские наряды. М-м Софи».
Этот магазин принадлежал госпоже Мардарьевой.
За главной комнатой с прилавком и шкафами, наполненными шляпками и материями, находилась другая, еще более обширная, служившая мастерской.
В ней, под наблюдением самой Софьи Александровны, работало несколько мастериц и до десяти учениц, в числе которых была и ее дочь Лидочка.
Мардарьева занимала в доме две смежных квартиры и во вторую был ход со двора, хотя она пробитою, по условию, дверью соединялась с магазином.
В этой второй квартире и было собственно жилое помещение хозяйки магазина, жившей там с мужем, сыном и дочерью.
Сын Вася уже служил мастером в том самом оптическом магазине, где был в ученье, и получал довольно хорошее жалованье.
Он был уже почти юношей, высокий, стройный, с правильными чертами лица своей матери, которой был любимцем.
Лидочка была похожа на отца, которого любила до обожания.
Софья Александровна, впрочем, не делала резкого различия между детьми, и в семье с некоторых пор царило вожделенное согласие.
Самого Вадима Григорьевича нельзя было узнать, и кто видел его, как мы, в роли маленького комиссионера, преследуемого судьбой и людьми, не сказал бы, что франтоватый распорядительный помощник пристава Мардарьев и бывший оборванец-комиссионер одно и то же лицо.
Он, казалось, даже вырос, не говоря уже о том, что пополнел и имел приятный вид упитанного, довольного собою и окружающими, человека.
Несмотря на свой сравнительно небольшой рост, он сделался так представителен, что его назначили по наряду на видные дежурства, и место пристава, предмет его тайных мечтаний, было обеспечено за ним при первой вакансии — на таком хорошем счету исполнительного и аккуратного чиновника был он у своего начальства.
Он любил свою жену до обожания и имел на то основательные причины — ей, одной ей обязан был он своим настоящим положением и тем почетом и уважением, которые оказывали ему обыватели участка, где находился магазин его жены и где он состоял старшим помощником пристава.
Даже Корнилий Потапович Алфимов, встречавший его почти ежедневно во время своего утреннего следования в низок трактира на Невском, где в отдельном кабинете он неизменно продолжав отделывать свои дела, почтительно снимал перед ним картуз и даже в помышлении не имел, что Вадим Григорьевич не человек, а один шиворот, как он, если припомнит читатель, определил его несколько лет тому назад.
Шивороты обывательской мелкоты теперь были к услугам самого Вадима Григорьевича Мардарьева.
