Кто это сделал? Сорока? Фигура мелка для столь масштабной операции.
— Сображай! — вдруг снова возникло лицо матери. — Тебе голова на плечи поставлена не только для того, чтобы зубами мясо и прочую пишшу молоть! Для сображения!
Степан лежал на нарах лицом к стене и увидел мать в щелочке. Мелькнула и пропала. Вспомнил, как говорила она, что самые опасные люди — завистники. Чужое благоденствие каждому костью под ребра колется, но не каждый ответную пакость учинит. Кто учинил, хоть мелкую, — не упускай его из виду.
Данилка Сорока напакостил Степану выше крыши. Но Степан, верный ученик Вадима Моисеевича, никогда не ставил личное выше общественного.
Сорока добивался Параси, а она вышла за Степана. Такое можно простить? Степану казалось — само собой. Он был счастлив, обретя суженую, и весь мир ему представлялся бархатно-радостным.
Сорока виновен в смерти родителей Степана. Но ведь он имел на руках приказ. Как отделить его вину от государственной воли? Мама тоже была не лыком шита, да и отца через колено легко не перекинешь.
У Степана никогда не было доказательств против Сороки. Или недосуг было их искать? Он все силы вкладывал, изматывался, недосыпал ради колхоза, на совесть наступал, помалкивая на окружкомах или отписываясь на идиотские распоряжения. Он стал, как выражался Фролов, дипломатом и политиком. Было у него время против Сороки поличья, то есть доказательства, собирать?
Степан не испытывал к Данилке личной ненависти. Его, Степаново, отношение к Данилке определялось одним словом — «морговал», то есть брезговал.
— Вот и проморговал, — вредно шепнула мать засыпающему Степану.
* * *
Сорока вызвал Степана Медведева на допрос поздней ночью. Бывший чекист, нынешний энкавэдэшник, как всегда, выглядел щеголем: одет с иголочки, набриолиненная голова, только чуб по-казацки кудрится на виске справа. Чуб этот раздражал Степана особо.
Сам Степан был мят, небрит и, что исключительно противно, бос. Перед выходом из камеры его заставили снять сапоги.
Мужик может быть в изодранных лохмотьях, даже без портов, но пока его ноги в твердой обуви, он на земле стоит уверенно. Босой мужик — это как возрастная баба без платка, с непокрытой головой.
Степан понял, почему Данилка приказал разуть его, но на эту уловку не поддался, только усмехнулся. Вольготно сидел на стуле, выставив длиннющие ноги вперед, шевелил голыми пальцами, рассматривал их, точно впервые увидел. Не слишком притворялся — разве он часто видел свои ступни? Номер у Сороки не прошел.
— Степушка, — заговорил Сорока притворно ласково, — хорошо ли пребываешь?
— Не жалуюсь. — Степан продолжал изучать пальцы своих ног. — Побоялся меня арестовывать в колхозе? Там бы тебя, с войском твоим, мужики на вилы бы подняли.
— Конечно, — легко согласился Данилка, издевательски выделив «ч» в слове.
Сорока был единственным каналом, по которому Степан мог получить информацию, выбраться на волю. Но Сорока не должен был этого знать.
Данилка был вроде бы не пьяный — Степан не чувствовал запаха перегара, — но все-таки хмельной, куражно-победительный. Он смущал Степана, путал карты. Пьяный — одна аргументация, трезвый — другая. А Данилка был ни то, но ни сё. Степан не имел понятия о кокаине и о том, как действует порошок.
— Слово я дал изничтожить тебя. — Улыбающийся Сорока грудью навалился на стол и смотрел с паскудной улыбкой на Степана, сидевшего напротив. — И вот сегодня клятву свою сдержу.
— Да? — притворно небрежно спросил Степан. — А я вот не клялся на тебя. Гнид много, на всех не наклянёшшси.
— Смелый, да? — хохотнул Данилка. — Я на тебя посмотрю, какой ты смелый будешь под трибуналом. Я ж не дурак, я столько лет думал! — Он откинулся назад и принялся разглагольствовать: — Его мать в костер бросили, а он хоть бы хны. Коммунист хренов, да? Я бы твою жену ссильничал, а ты бы не рыпнулся! Доказательства собирал бы! Вот! — Данилка показал неприличный жест. — Вот против меня поличья найдешь! И тут я собразил, что боле матери родной, и жены ненаглядной, и деток тебе важней — ДЕЛО. Сраный колхоз! Довожу до сведения: горит сейчас твой колхоз в смысле построек, ферм, зерна-сена… и чего еще там хранилищ. С пяти точек горит. Подпаленный моими верными людьми! Они, кстати, сибиряки. Вы нас гноили: переселенцы, переселенцы! — карикатурно вихлялся Данилка.
— Твой отец переселенец. Крепкий, честный, справный мужик. А ты — бурьян!
— Что? Да? Не сметь меня перебивать подследственному! О чем я? А, сибиряки! Такие, мать вашу… А ломаются! По долгу службы, твоей… своей… я обязан инспеки-ми-мировать… словом, лагеря…
— Из-за таких, как ты, на Васюгане и устроили всё на вымирание! Ведь можно было иначе! — не выдержал Степан.
— Молчать! Я говорю! — Данилка, казалось, хмелел все больше и больше, хотя ничего не принимал, даже воды не пил.
— Ну, говори! — Степан постарался придать голосу спокойствие.
— О чем? Да, сибиряки. Тоже ломаются. Не надо!!! — истошно завопил Сорока. — Не надо мне про сибиряков рассказывать! Все просто, эмле-ме-левнтарно, как говорил твой жид Вадим Моисеевич. Я его не успел прикончить. Сам подох. Дык вот! Приезжаю я в лагерь, беру пятерку сибиряков, натаскиваю их. Как собак охотничьих. Говорю: «Сидеть!» — они на жопу падают, командую: «Голос!» — тявкают…
Степан слушал бахвальство Данилки и сохранял нейтральный вид из последних сил.
— А теперь они, отобранные мной сибирские псы голодные, с пяти сторон поджигают! В сей час поджигают твою гребаную коммуну! За жратву и свободу, которую я им пообещал. Я тебя изничтожил! — подвел итог Данилка.
Степан долго держался. Не те несколько минут, что длился разговор-допрос с Сорокой, он держался много лет, воспитывая в себе политика, дипломата, соглашателя — человека, который жертвует природными принципами ради политической целесообразности.
Его предки не случайно носили фамилию по дикому зверю, хозяину тайги. Разъяренный медведь страшен, и совладать с ним очень трудно. Однажды в тайге Степан и еще четверо охотников столкнулись с шатуном — медведем, по каким-то причинам прервавшим зимнюю спячку. Стреляли все, и никто не промахнулся — попали в голову, а медведь шел и шел на них, все пёр и пёр, пока не рухнул с последним диким ревом.
Степан был сейчас похож на медведя, вставшего на задние лапы, а передние вскинувшего, растопырившего когти, ревущего.
Он навалился на стол, схватил Данилку за грудки и с силой дернул. Данилка перелетел через стол, с которого посыпались бумаги, карандаши, чернильные приборы, и упал на пол.
Это была не драка, а избиение. Всю многолетнюю злость, все обиды вымещал Степан, сидевший верхом на Данилке и бьющий его — не с замахом, а сверху вниз, орудуя кулаками как молотом. Сорока потянулся было к кобуре, Степан заметил, перехватил его руку, дернул с поворотом, кости выскочили из суставов, брошенная рука, неестественно вывернутая, валялась теперь, как тряпка.
Данилка только охнул. Он всегда был малочувствительным к боли, а под действием кокаина стал и вовсе как рептилия холоднокровная. Степан его уродовал, калечил, а Данилка едва ли не хохотал.
Кровавым ртом, выплюнув выбитые зубы прошамкал:
— Тебя расстреляют, а я Параськой попользуюсь, потом китайцам в публичный дом продам.
Степан встал на ноги и, наклонившись, выдернул из Данилкиной кобуры револьвер.
Драться с Сорокой, а уж тем более убивать его Степан не планировал. Напротив, хотел миром, торгом — как угодно — добиться освобождения, вскрыть заговор…
Жизнь не оставила ему выбора.
Данила Егорович Сорокин умер от первого же выстрела, в голову. А Степан Еремеевич Медведев продолжал стрелять, в барабане кончились патроны, а он все давил на спусковой крючок, щелкал курком.
Вбежали люди, навалились на Степана, скрутили…
Парася ночью кормила дочку грудью, когда начался пожар. Парася и подняла тревогу.
После Егорши она дважды беременела. Родилась девочка, прожила меньше месяца, на следующий год — мальчики-близнецы, недели не протянули. И вот, наконец, полгода назад разрешилась девочкой, крепенькой и здоровенькой. Назвали Анной — в честь Нюрани, как раз от нее письмо получили. Радость была несказанная, Степан прямо-таки светился. Хорошему роду нет переводу! У Петра два сына, у него два сына и доченька, у Нюрани пока только одна девочка, с чудны́м именем Клара. Но сама-то Нюраня! Ах, молодец, ах, бой-девка! На доктора учится. И пишет, что муж у нее хороший, добрый, в органах работает. Мать Параси и сестра, как узнали про это письмо, повинились — было еще и другое, первое. Парася очень на них осерчала, сказала, что утайки от Степана им в жисть не простит, и три месяца с родными не разговаривала. Хотела от Степана и дальше тайну про первое письмо хранить, но не умела она секреты от мужа держать, призналась. Степан не осерчал — очень уж был рад весточке от сестры, — только назвал тещу и ятровицу «подпольщицами». Ирина Владимировна потом пояснила Парасе, что это слово означает. А матери и сестре Парася, когда приехала мириться, передала мужнино слово без перевода — пусть помучаются.
