Врачи не раз говорили Парасе про слабость ее организма, что беременеть и рожать ей опасно для жизни. Еще советовали, как во время соития с мужем избежать зачатия ребенка. Парася слушала, краснела от смущения, кивала, но Степану ничего не рассказывала. Она, коренная сибирячка, стыдилась своих немощей. И особенно досадно было сознавать правоту свекрови, покойной Анфисы Ивановны, называвшей ее нюхлой, то есть слабой, болезненной.
Поменять что-то в их соитиях или вовсе от них отказаться Парася не могла и решительно не желала. Это была большая, значимая, сладкая для тела и души часть супружства. Пусть уж идет как идет, как Бог рассудит.
Родив здоровенькую девочку, Парася, потерявшая четверых детей и понимающая, что следующая беременность может стать роковой, тряслась над ребенком. Холила-берегла Аннушку, птицей кружила.
Пожар (явный поджог, потому что занялось в разных, далеких друг от друга местах) потушили к утру. Хорошо, что безветрие, что Парася вовремя тревогу подняла, но ущерб был все-таки значительный. И самое досадное — не было хозяина, задерживался в Омске. Без него колхозники чувствовали себя сиротливо, привыкли они к твердой руководящей руке.
К обеду из города прибыл нарочный, долго о чем-то совещался с Неубийбатько. Тот вышел из правления с почерневшим лицом, от сажи и копоти уже отмылся, кожей потемнел. Велел собирать народ.
Парася слушала и не понимала. Ее муж — враг народа, участник заговора, убил в застенках в ходе допроса представителя органов, подстроил сожжение колхоза…
— Факты достоверные, — хрипло закончил Неубийбатько, — обсуждению не подлежат. Всем разойтись и приступить к текущим делам по устранению последствий огненного пожара.
Никто не тронулся с места. Люди, как и Парася, не могли осмыслить случившегося. Молчали даже те нервно-голосистые бабы, которые при любом удобном случае вопили: «Ой, да что же это! Ой, да как же это!»
— Что стоим? — крикнул Неубийбатько, и Парасе показалось, что на глазах его заблестели слезы. — Ничего не выстоите! — И, противореча себе, сказал уже другим голосом: — Надо выстоять, товарищи! Приступайте к работе!
Парася бросилась домой, следом за ней вошли Фроловы. Ирина Владимировна и Андрей Константинович о чем-то тихо переговаривались в углу, а Парася носилась, лихорадочно собирая вещи.
— Что вы делаете? — спросила Ирина Владимировна.
— Дык в Омск надо ехать, к Степану!
— У вас грудной ребенок, — напомнила учительница.
— С собой возьму.
— Вы с ума сошли! Заморозите Аннушку, она погибнет!
— Прасковья Порфирьевна, — поддержал супругу Фролов, — сядьте и успокойтесь.
— Дык что ж сидеть? Ехать мне надо.
— Никуда вам ехать не надо! — твердо сказал Андрей Константинович. — К мужу вас не допустят, это вне всяких сомнений. И подвергать жизнь Аннушки опасности вы, как мать, не имеете права!
Парася опустилась на стул, и Фроловы с ней заговорили. О том, что теперь она — жена врага народа, а это повлечет за собой конфискацию имущества и, не исключено, ее арест. Сейчас она обязана думать о детях. Фроловы уезжают, они давно, как начались аресты, задумывались об этом. Но за спиной Степана Еремеевича жилось столь спокойно, интересно и привольно, что всё откладывали. Они уже переживали подобные кампании-чистки, но, очевидно, меньших масштабов. Спасение от них единственное — бежать, затеряться.
— Боюсь, что вы не совсем понимаете происходящего, — сказал Андрей Константинович.
— Это… — Ирина Владимировна запнулась, подыскивая сравнение. — Это как вскрытие Иртыша.
Сравнение было Парасе понятным. И страшным.
Ледоход на реке происходил каждый год, но привыкнуть к нему было невозможно.
Долгую зиму река покоилась под толстым слоем льда, надежно державшим зимник, пробитый в торосах с одного берега на другой. По зимнику возили в город убоину, замороженное молоко, ягоды, овощи, варенья и соления, дрова. До апреля возили, уже когда забереги — оттаявшие у берега участки — появлялись.
Вода в заберегах спокойная, плавно кружит мусор. И вдруг вода темнеет, мутнеет, будто волнуется. Это с верховьев, где Иртыш уже тронулся, напирает громадная масса воды. Река крепится, даже ворчит, как будто стонет, как человек, которого будят, а он просыпаться не хочет.
Но вот проснулся. Злой — с оглушительным треском раскалывается лед, молнии плоские его исполосовывают. Лед вздымается, точно подорванный бомбами снизу, его корежит, ломает, срывает с места. Пласты наскакивают друг на друга, кружат, кипят. Шум стоит адов, и река точно выдохнула — повеяло прелой водой. А с верховьев несутся все новые и новые громадные льдины, бьются, борются, тесно им, великаны выталкивают, выплевывают мелкоту к берегам.
Особенно грозным бывает ледоход в те годы, когда в верховьях, на коленных изгибах реки, на плесах осенью поздней образуются ледяные молы, упирающиеся в бока и дно реки. Такой мол может быть длиной в полверсты или даже в версту. Он долго держит напор воды, но обязательно не выдерживает. И тогда невероятной мощи поток извергается. Он срывает на своем пути отмели, островки уносит, как легкую занозу вырывает из утесов глыбы камней, кустарники, деревья прибрежные.
Смерч адов слизывает огороды, десятины лугов, целые рощи. Спокойный летом, красавец Иртыш-кормилец, по которому несется, с воем, треском и стоном то, что было когда-то твердью, страшен в этот момент.
На берег сбегаются люди — все, кто может передвигаться, пропустить подобное зрелище невозможно. Ребятне, возбужденной стихией, конечно, весело. Прыгают, вопят: «Иртыш тронулся! Иртыш тронулся!» А старухи выходят к реке с иконами, молитвы творят.
На льдинах часто зверье оказывается. Зайцу не страшно — он с одной ледяной горушки да на другую — выпрыгнет. Лисица вряд ли выберется. Про человека и говорить нечего…
* * *
Напугав Парасю, Фроловы заговорили о несусветном — они-де предлагают взять с собой Васятку. Ее большака!
Конечно, тринадцатилетний мальчонка к ним привязался. Головастенький, способный к учению, постоянно читает и занимается науками, иностранными языками с Ириной Владимировной и Андреем Константиновичем. Степан эти занятия очень поощрял и говорил, что им с Фроловыми с точки зрения развития старшего сына очень повезло. Но забрать у матери ребенка?!
Парася замахала руками: и слышать не желаю! С нее взяли обещание подумать, сообщить решение в течение двух дней.
Пришли три бабы кормящие — те, у кого сосунки. Верно предвидели, что Парася к мужу кинется. Предложили оставить Аннушку на прокорм. Мол, выбирай из нас, Прасковья Порфирьевна, кому доверяешь, остальные не в обиде будут — какие уж тут обиды, когда такое горе привалило.
Парася выбрала Марию, потому что у них детки по срокам рождения близкие были. Рассуждения Василия Кузьмича запомнила: у женщины в разные периоды разный состав молока, после родов — один, а через несколько месяцев — другой. Лучше, когда кормилица родила в тот же срок, что родная мать дитятки. Так бабам и объяснила свое решение.
На улицу вышла — там мужики толпятся, курят. Мы, говорят, делегацию колхозных представителей с тобой оправить хотим — в защиту и оправдание нашего председателя.
Парася вспыхнула радостно, но Неубийбатько ее охладил:
— Посадят их в кутузку.
— Бесспорно, — согласился Андрей Константинович, вышедший следом за Парасей на крыльцо.
— Мне бы только лошадей справных и сани, — попросила Парася.
Ей дали таких лошадей и возчика, что домчались до Омска быстрей, чем когда-либо самого́ Степана Еремеевича довозили.
А в городе застопорилось.
Остановилась Парася у Марфы — не в гостинице же! Там Степан обычно ночевал, как его жена ни бранила, что семью брата обижает. Степушка говорил, не хочет-де лишние хлопоты Петру доставлять, да и время ограничено: надо дела в Омске быстро сделать, прикорнуть на три часика в гостинице — и домой, в колхозе без него сиротно. Святая правда! Без Степана у них и пожар, и всеобщая растерянность. Но гостинцы деревенские, которые Парася собирала, Степан честно отвозил: заскочит к брату на минутку, племянников пощекочет, подарки раздаст и пальцем погрозит: «Жду вас летом, оглоеды!»
Парасе не удалось добиться свидания с мужем. Простояв в очередях, не сцеживая молоко, она заработала грудницу. В больницу ее увезли с температурой под сорок. Почти беспамятную, со вздувшимися каменно-болезненными грудями, которые пришлось резать, точно брюкву, по кругу.
Со Степаном, расстрелянным по решению трибунала, она не простилась, только короткую весточку-записку получила.
«Кланяюсь. Простите. Скажите Парасе, пусть постарается детям образование дать».
Она плакала над этой записочкой и еще не знала, что будет плакать над ней многие годы, держала на вытянутых руках — чтобы слезы не размыли буквы, написанные химическим карандашом.
