Когда узники, гремя кандалами, уселись, Астахов спросил строго Павла:
— Хорунжий Денисов, объясните, почему вы и ваш спутник оказали вчера вооруженное сопротивление нашему пикету на шляхе?
— Очень уж грубо обошелся с нами вахмистр, — стал придумывать Павел. — Он не потрудился даже узнать, кто мы, наезжал конем, размахивал палашом… Все ж мы офицеры! И вот он, — показал Павел глазами на Сергуньку, — тоже обнажил саблю и, чтобы спасти свою жизнь, выбил палаш из рук вахмистра, а тот обозлился, выхватил пистолет и в меня выстрелил.
— А куда ж вы направлялись? — продолжал допрос Астахов ровным, бесстрастным тоном.
— Бежали, признаться, от той беды, что в наших местах возгорелась. Еще ранее, задолго, тесть мой Тихон Карпович Крутьков переселился в Воронеж. Увез с собой мою жену. Ну, а теперь и я решил податься туда же. Костин вместе со мной увязался, хотел тоже погостить в Воронеже.
Сергунька поддержал Павла:
— Так точно, господа судьи. Потому как мы — друзья неразлучные, — улыбнулся он. — Друг без друга николи не бываем. Ну, словом, два сапога пара! Про то и господин сотник ведает.
Пронизав Павла взглядом. Федоров спросил:
— Ведь вы оба бросили самовольно службу на Кубани?
— Точно, ушли мы с Кубани, — не смущаясь, ответил Павел. — Но ведь потом, в Черкасске, войсковой атаман Иловайский выдал нам, как и всем прочим, увольнительные билеты. Они и поныне с нами. А вожаками мы и не были. Вожаки-то Белогорохов, Сухоруков, Штукарев — сами знаете, наказание понесли они, — дрогнул голос Павла. — К тому же мы и не отказываемся от окончания срока службы на Кубани и от переселения туда. Мне бы только повидаться с семьей в Воронеже, уговорить их переселиться.
Наступило молчание. Сергунька восхищенно думал: «Ну и ловкач же Павлик! Как складно у него получается! Ему бы послом быть где-нибудь за границей. А этого офицера гусарского сразу узнал я. Вместе в Таганрог ездили. А потом на допрос по таганрогскому делу в крепость Димитрия Ростовского его тоже вызывали. Виду не подает, что нас знает. И правильно делает».
Впиваясь взором в Павла, Федоров выложил последний козырь:
— По словам вахмистра, вас трое на шляху было. Вахмистр полагает, что вы нарочито затеяли стычку, чтобы дать возможность скрыться этому третьему. Кто он таков?
— Нестоящие слова молвил вахмистр, — спокойно прозвучал ответ Павла. — Причину стычки я уже объяснил. Что касается казака того, — в дороге пристал он к нам, гутарил, что здешний он, федуловский. Обещал приютить в своем курене. А почему бежал, про то нам неведомо. Надо полагать, в худых делах замешан был… А может, и просто испугался, чтоб и его не обвинили в драке, — равнодушно добавил Павел.
— Подхорунжий Костин, вы подтверждаете показания Денисова? — спросил Астахов.
— Ей-богу, все чистейшая правда! То есть лучше, чем он, даже я не смог бы объяснить вам, — расплылось в улыбке лицо Сергуньки.
— У меня вопросов больше нет, — лениво проронил Астахов. — Загорнов, отведи их. — И когда арестованные вышли, скучающе зевнул и промолвил сквозь зубы: — Не люблю чернильными делами заниматься… Ну что ж, сотник, как будто против них никаких улик не имеется? Похоже, все дело неимоверно раздуто. Во всяком случае, зря их в кандалы заковали. Куда им бежать-то? У Денисова еле-еле душа держится. Каково ваше мнение, сотник, как присудим?
У Федорова было такое выражение лица, будто у него из-под самого носа вырвали богатую добычу. Недоуменно поведя плечами, он ответил:
— Право, и сам не знаю… Ведомо мне, что в последнюю турецкую войну полковник Сысоев, у кого они в полку служили говорил о них как о вольнодумцах ярых.
— Ну, сколько лет протекло с той поры, могли и одуматься, — устало промолвил Астахов.
— К тому же самовольно возвернулись на Дон…
— Тут и ваш Иловайский виновен: зачем им увольнительные записки дал?
Федоров задумался, нерешительно сказал:
— Правда, и другое ведомо мне о Денисове: тесть его, урядник Крутьков, человек богатый, уважения достойный, свое хуторское хозяйство имеет… Да и сестра Крутькова домоправительницей у войскового атамана Иловайского была.
— Вот видите, — обрадовался Астахов возможности покончить с надоевшим делом. — Может, отпустим их?
— Нет, нельзя, господин штаб-ротмистр. На это я никак не согласный, — решительно возразил атаман. — Давайте так сделаем: заключенных раскуют, но держать их будут под строгим присмотром, пока не получим ответа из Черкасска.
— Что ж, согласен, — недовольно ответил Астахов. — Писарь, запиши наше решение, подлинник передай атаману, копию оставишь мне.
XXXII. «В гостях» у хуторского атамана
На другой день Астахов, распив с атаманом бутылку вина по случаю предстоящего ухода полка, небрежно сказал сотнику:
— Пойду-ка я проведаю арестованных: быть может, что-либо выведаю у них. Все ж они несколько подозрительны. Вас с собой не приглашаю, потому что вас они, видимо, побаиваются и в вашем присутствии будут держать язык за зубами.
Атаман Федоров взглянул посоловевшими глазами — он легко пьянел, — ухмыльнулся горделиво:
— Справедливо изволили заметить — меня здесь все побаиваются, потому спуску не даю своевольникам, Накрепко власть атаманскую в руках держу. А насчет заключенных не извольте беспокоиться. Держать их буду под присмотром, и все ж они у меня навроде гостей будут. Не думаю уж я сам, что за ними плохое что числится. Идите-идите, а я отдохну малость, прилягу. Прошу разбудить меня, ежели что значащее разведаете у них.
…У двери в комнату арестованных сидел на табурете молодой, лет шестнадцати, казачок с большим каштановым чубом. Астахов спросил его:
— Как зовут тебя?
— Назаром кличут.
— Сбегай-ка в штаб полка, скажи дежурному, что я через час возвращусь.
Отомкнув дверь торчащим в замке ключом, Астахов вошел в комнату.
— Будьте здравы! — сказал он. — Расковали, стало быть, вас? Вот и хорошо, — и он крепко пожал руку Павлу и Сергуньке. Присев на табурет, спросил: — Как ваша рана, хорунжий? Через час пришлю полкового лекаря, пусть осмотрит.
— Спасибо!
— Сегодня утром послал сотник запрос о вас в Черкасск, полковнику Сербинову. Недели две, наверное, пройдет, пока ответ получит. Ежели ничего нет за вами, спите спокойно, а ежели имеется… — Астахов подошел к окну и сказал раздумчиво: — Оконце, правда, маленькое, но протиснуться можно. — Потом, присев на табуретку, продолжал: — Мало знаю вас, но жалею по-человечески: уж больно крутую расправу с такими, как вы, чинят… К тому же весьма большое почтение имею к Анатолию Михайловичу Позднееву, люблю и уважаю его, а он всегда сердечно говорил о вас. Не забыть мне, как несправедливо терзали нас допросами в крепости по делу лоскутовскому… И вместе с тем не ведаю, признаться, чем помочь вам. Может, деньгами? Есть у меня их — предостаточно, — сунул он руку в карман.
— Спасибо, денег нам не надо, — отказался Павел. — А за добрые слова и за лекаря благодарствую. Бежать нам необходимо во что бы то ни стало. Да рана мешает, придется погодить дней десять. Вот, пожалуй, что: прошу вас сказать атаману, чтобы он Сергуньку отпускал на хутор, хотя бы с конвойным, покупать продовольствие. Мнится мне, должен он, атаман, согласиться на это: знаю его еще по турецкому походу — дюже жаден он. Расходоваться на нас ему — нож острый.
— Обязательно скажу атаману, — пообещал Астахов.
Помолчали немного.
Павел спросил:
— А поручик Стрельников, что вместе с нами в саду лоскутовском был, не в вашем полку состоит?
— Нет, — усмехнулся ротмистр, — ему пришлось в отставку выйти. Женился он на цыганке… Вступил в брак с Мариулой вопреки воле командира полка… Завтра наш эскадрон уходит с хутора. Ну, друзья, желаю вам благополучно выпутаться из беды, — и, пожав руки узникам, ушел, звеня серебряными шпорами.
Прошло недели полторы. Рана Павла начала заживать, но все же давала себя знать острой болью при резких движениях.
— Нельзя далее откладывать побег, — сказал Павел. — Ты, Сергуня, поброди сегодня подолее по хутору, может, встретишь кого из наших или хотя разузнаешь что-либо.
— Я уж пытал осторожно у хуторян, отвечали: не слышно, чтобы поблизости рыскали восставшие. А все же думка у меня такая: не может того статься, чтоб бросили они нас. Хорошей, крепкой закалки у нас люди в отряде! К тому же спасли мы их от встречи с гусарским эскадроном.
Сергунька отправился на хутор вместе с конвойным — молодым казаком Назаром.
Весна наступила ранняя, дружная. Ласково пригревало солнце. Темно-красные ветви вишен в садах уже были усеяны почками, и кое-где начинали выбиваться из них клейкие листочки.
Уложив в корзинку купленные в семье Назара хлеб и большой кусок жареного мяса, Сергунька и его конвоир пошли на хуторскую площадь. Там уже начали собираться празднично одетые хуторяне. Из толпы доносились мягкий, приглушенный звук бандуры и могучий бас, проникновенно певший церковную стихиру. Женщины набожно крестились, пригорюнившись, мужчины стояли потупившись, задумчиво.
