«Вот и думай, Бажен! Умудряйся и дело государево справлять, и свою башку от меча беречь». Он горестно вздохнул, встал из-за стола и прошелся по комнате. За окнами догорал жаркий день, сад начали окутывать мягкие сумерки. Словно запутавшись в густой листве, замерцала первая звезда. Скоро сгустится темнота, смолкнет шум улиц, опустеют базарные площади, замрут беспокойные причалы, потом начнут гаснуть огни в домах, и огромный город погрузится в сон.
Бажен спустился вниз. Куприян уже проснулся и лакомился финиками.
— К Спиридону пока не ходи, — присев рядом, сказал Бажен. — Нужные вещи у него заберем без тебя. Жить будешь здесь. Одежду найду тебе поприличнее, чтобы соседи не косились.
— Ладно. С ответом к Федору кого пошлешь? Меня?
— Пока мне ему нечего ответить, — Сухоборец снова вздохнул и коротко рассказал Куприяну о положении дел.
Казак слушал, не перебивая, время от времени растирал давний рубец на груди и щурился. Когда Бажен закончил, доверительно пожаловался:
— Ноет, к погоде, наверное. — Он осторожно погладил шрам и неожиданно предложил: — Слушай, а если их это… Ну, как баранов!
Крепкие кулаки казака стукнулись друг о друга костяшками пальцев. Сухоборец засмеялся:
— Столкнуть лбами? Фасих и так ненавидит Гуссейна, и тот не остается в долгу. Но на открытую вражду они не пойдут, сейчас это им невыгодно. Вот если удастся свалить Мура да, тогда они сцепятся друг с другом.
— И кто кого придушит?
— Не знаю, я не бабка-угадка?
— Я так понимаю, — рассудил Куприян, — нам пока выгодно, чтобы Мурад остался султаном, поскольку он за Азов воевать не хочет.
— Ему просто некогда, — уточнил Важен — Его занимает Багдад.
— Пусть так. Но если у зловредной бабы Кезем основные помощники Фасих и Гуссейн, то пусть лучше грызут друг друга, чем помогают гречанке.
— У тебя все слишком просто, — усмехнулся Сухоборец. — Не станут они драться! Оба в опале, только и ждут, как бывернуться к власти. За нее они и будут бороды драть. Впрочем, Фасих-бей евнух, у него бороды нет.
— А все равно, — упрямо мотнул головой Куприян. — Пусть не сейчас, пусть потом режутся! Каждый станет к себе султанскую печать тянуть и другого лягать. До войны ли тут? Кто из них больше опасен, если станет великим визирем? Давай поглядим на них, как на простых людей: что за человек Фасих, что за человек Гуссейн? Отсюда многое можно понять.
Бажен задумался Должность великого визиря действительно оспаривают люди очень разные Хотя бы в том, что у Гуссейна большой гарем и множество детей, а Фасих лишен мужского достоинства и потому не имеет семьи. Но в этом ли дело?
У каждого из них свои слабости, свои симпатии и антипатии, но их объединяет то, что они оба — богатые турецкие царедворцы, до мозга костей убежденные в том, что единственный путь процветания империи — победоносная война. Предел их мечтаний — господство над миром. Они презирают любое проявление миролюбия, считая его лишь откровенным признаком слабости, и готовы напасть на кого угодно, немедленно начать войну, если она принесет новые земли, рабов и много дани. А если жертва ослаблена предыдущими войнами, неурожайными годами или внутренними распрями, тем лучше — надо тут же вцепиться ей в горло!
Конечно, можно попробовать купить у них мир. Но государевой казны не хватит, чтобы удовлетворить алчность турецких вельмож: придется чуть ли не ежедневно давать и сундук золота А у хана Гирея тоже руки загребущие. В конце концов, наденешь на себя ярмо жутких долгов, но войны все равно не избежишь. Получается, что никакой разницы между Фасихом и Гуссейном нет!
Однако война не начинается внезапно: турецкая армия — это сотни тысяч людей и лошадей, десятки кораблей. В один-два дня всего не подготовить. Людям нужны одежда и обувь, кораблям — паруса, галерам — весла, лошадям — седла и уздечки. Нужно отлить новые пушки и сделать к ним лафеты, а многочисленные обозы потребуют тысячи повозок. Осада Багдада истощила арсеналы Порты, и если империя задумает начать новую большую войну, неизбежно придется восполнить запасы. А война вдали от своих берегов всегда создает дополнительные трудности.
Кто лучше всех знает о приготовлениях к войне? Ремесленники. Они шьют одежду и паруса, седла и уздечки, куют сабли и пики. Стоит побывать в кварталах оружейников и суконщиков, заглянуть к шорникам и на верфи.
— Нрав Гуссейна или Фасиха большого значения не имеет, — нарушил затянувшееся молчание Бажен. — Любой из них опасен. А вот стукнуть их лбами… Погоди, я сейчас.
Сухоборец встал и быстро вышел из комнаты. Вскоре он вернулся и показал казаку железную клетку, в которой металась здоровенная крыса. Грызун злобно скалился, скреб когтями по прутьям. Он не знал, что, попав сегодня вечером в западню, стал еще одним маленьким звеном в длинной цепи различных событий, решавших судьбы войны и мира. Ему просто хотелось тяпнуть за палец державшего клетку человека и вырваться на свободу.
— Ты чего? — Куприян недоуменно поглядел на Сухоборца. — Зачем тебе эта тварь?
— Брить будем, — без тени улыбки сказал Бажен.
— Брить?
— Ну да. Накинем на лапы и шею петли, вытащим из клетки и растянем на доске. Побреем и пошлем Гуссейн-паше вместе с подметным письмом. Лучшего способа разъярить его просто нет: для турка самое страшное оскорбление — получить бритую крысу. Тащи веревки!..
Часа через два, когда уже совсем стемнело, из калитки дома Бажена неслышной тенью выскользнул оборванец. Под мышкой он держал сверток темного тряпья. Внутри свертка что-то сдавленно попискивало и скреблось.
— Тихо ты, Кезем! — Оборванец шлепнул тяжелой ладонью по свертку. — Терпи, недолго осталось.
Свободно ориентируясь в лабиринте узких улочек, он вскоре добрался до усадьбы Гуссейн-паши и постучал в ворота. Как только за ними раздались тяжелые шаги привратника, оборванец забросил свой сверток через ограду и пустился наутек.
* * *
Гуссейн-паша беседовал со своим старшим сыном Сулейманом, когда до их слуха донеслись истошные крики привратника, топот многих ног и резкий стук калитки.
— Что там? — недовольно нахмурился паша. — Неужто воры?
— Я узнаю? — немедленно предложил сын.
— Да, и побыстрее возвращайся.
Юноша выбежал из комнаты, и вскоре во дворе стало тихо. Вернулся он явно смущенным, пряча глаза.
— Мелкое происшествие, недостойное вашего внимания, — поклонился отцу Сулейман.
— Да? — подозрительно прищурился паша. — А почему ты так изменился в лице? Что ты хочешь скрыть от меня? Отвечай!
— Прошу вас, отец, не настаивайте.
— Вот как? Тогда я сам…
Гуссейн подошел к двери, хлопнул в ладоши и приказал появившемуся слуге объяснить, что случилось. Бледный слуга молча протянул ему какой-то предмет, замотанный в темное тряпье.
— Разверни, — брезгливо поморщился паша.
Дрожащей рукой слуга откинул тряпки, и Гуссейн увидел железную клетку, в которой испуганно металась большая обритая крыса. К кольцу на верху клетки было привязано запечатанное письмо.
— О! — Паша отшатнулся, словно получил сильный толчок в грудь. Его бледное лицо потемнело от гнева, а глаза налились кровью. Перекосив от злости рот, он закричал: — Сулейман! Дай письмо!
Нетерпеливо выхватив его из рук сына, он сломал печать и быстро пробежал глазами по строчкам. Потом яростно скомкал лист и швырнул на угли, ярко рдевшие в круглой железной жаровне — Гуссейн любил тепло.
Бумага съежилась, словно готовясь выпрыгнуть на пол, но тут же ярко вспыхнула. Через минуту от письма остался только ломкий черный пепел да струйка синеватого дыма, поплывшего к потолку.
— Эту гадость утопи в выгребной яме! — Паша кивнул на клетку с крысой, и слуга немедленно исчез.
Тяжело дыша и массируя рукой левую сторону груди, Гуссейн начал расхаживать из угла в угол, бормоча сквозь зубы страшные проклятия всему роду обидчика, призывая на его голову небесные и земные кары, самые ужасные болезни и несчастья. Сулейман притих в углу, боясь неосторожным словом вызвать новый приступ гнева. Но паша сам приказал ему подойти.
— Ты видел? — взяв сына под руку, почти простонал он.
— Да, отец.
— Завтра об этом узнает весь Стамбул.
— Нет, отец. Слуги будут молчать.
— Хорошо! Найди способ заткнуть им рот.
— Я сделаю все, как вы хотите. Но скажите, отец, зачем вы сожгли письмо?
Гуссейн засопел и так сжал челюсти, что на скулах вздулись желваки. Лицо исказила гримаса гнева, зубы заскрипели. Ярость готова была вновь прорваться наружу, однако паша сумел совладать с собой: незачем подавать сыну дурной пример. Гнев — плохой советчик! К тому же вспыльчивый человек мало чего сможет добиться в жизни. Он никогда не будет пользоваться благорасположением других людей, даже если воскресит мертвого. Пусть юноша учится обуздывать страсти.
