С неузнаваемым лицом, — таким его никогда не видали, — сеньор приходский священник вошел в «Майский цветок» и погасшим голосом попросил: «Будет лучше, если вы разойдетесь по домам и помолитесь за несчастных. Идите. Нехорошо, если случится еще что-нибудь».
Давно жизнь селения не выходила так бурно из своих обычных суровых границ. Приходскому священнику пришлось разгонять уличных зевак и болтунов, уговаривать, чтобы, как всегда, были закрыты двери, окна домов и лавок, где любопытство находило себе убежище.
Бедный пастырь! Он находился в Доме покаяния, когда раздались выстрелы; быстро спустился в селение и узнал печальные вести. Он не мог разорваться, воплотиться в то число священников, сколько было нужно, и быть повсюду, где требовалось его присутствие; он известил своих диаконов, чтобы они поспешили в дом дона Иносенсио, а также туда, где находился Дамиан, тогда как сам — поскольку он был неподалеку — направился в дом дона Тимотео. Какую уйму народа встретил он по дороге, и во всем квартале, и у крыльца дома! Бесплодны были его просьбы разойтись: сотни ртов выкриками поведали ему о случившемся; он приказал закрыть за собой двери дома и вошел — будто в битком набитую церковь — в спальню убитого; падре Рейес только что миропомазал покойника, которому перед этим условно отпустили грехи.
— Ничего иного не остается, как только молчать я молиться, молиться, — сказал он громко, обращаясь к присутствующим и заглушив прилив стенаний и ропота; затем он предложил выйти всем, кроме членов семьи покойного; и, наконец, уединился с Пруденсией, которая буквально повисла на нем, едва он вошел в комнату.
Скорее для того, чтобы несчастная могла излить свою душу, чем ради интереса к подробностям, он спросил ее ласково и настойчиво, как все случилось. Бессвязные фразы, прерывающиеся плачем, паузами, проклятьями. Дону Дионисио все-таки удалось узнать, что Дамиан возвратился домой после полудня, по виду был спокоен и сказал, что хотел бы поговорить с отцом.
— Ради всего святого, — обратилась к нему Пруденсия, — не касайся ни завещания, ни чего-либо иного, что может его взволновать.
— Не заботься об этом, — ответил Дамиан, впервые не столь резко, как обычно говорил дома.
«Кто это вдруг его утихомирил? Быть может, переживания отца повлияли на брата», — подумала про себя Пруденсия. Она даже слышала, как отец с сыном спокойно беседовали:
— Не понимаю, чего это ты вздумал уезжать, ты и здесь можешь работать, как тебе нравится, вести хозяйство и зарабатывать, сколько хочешь, — донеслись до нее слова дона Тимотео, произнесенные мягко, отеческим тоном.
Пруденсия перестала тревожиться и занялась своими делами. В доме больше никого не было. Дон Тимотео вышел в патио:
— Пруденсия, послушай, сходи-ка к моему куму, Зенону Пласенсии, и скажи, чтобы прислал мне счета за маис, который был куплен, да подожди и сама их принеси, мне очень нужно.
Сколько могла она там пробыть? Дон Зенон копошился в огороде, но, во всяком случае, менее чем через четверть часа Пруденсия возвратилась и увидела настежь открытые двери; в патио пусто, не было и лошади Дамиана, исчезла, а на земле валялось несколько серебряных песо; Пруденсию будто что-то ударило в сердце, она начала звать отца, Дамиана — полное молчание; она побежала в комнату, а там — покойник!
Сеньор приходский священник всеми силами призывал девушку к смирению, уверял ее, что дои Тимотео был вполне подготовлен к кончине, уговаривал выстоять перед испытанием, ниспосланным богом, твердил, что следует открыть душу прощению и что теперь весь дом на ней и она должна проследить за облачением покойника и проводами его в последний путь, выдержать все с христианской твердостью.
Затем дои Дионисио поспешил в дом Родригесов; прибыв туда, он встретил уже уходивших политического начальника и дона Рефухио, — они пришли освидетельствовать ранения.
— Пуля пробила ей легкое. Обычное преступление из тех, которые называют романтическими, — поторопился заявить начальник и тотчас же добавил: — Как вы убедились, бесчинства усиливаются, распространяются — и вам следовало бы оказать нам содействие в организации партии, которая стояла бы на страже порядка.
Обычное преступление — такое чудовищное! Обычное преступление — отцеубийство, чего никогда не бывало ни в пределах прихода, ни на полсотни лиг вокруг! И с таким пренебрежением отнестись к этому и еще пытаться использовать в политических интересах!.. У священника кровь бросилась в лицо, но он вовремя прикусил язык, простился с начальником и вошел в дом — разделить горе своих прихожан.
Ему претила необходимость ознакомиться с обстоятельствами этого — еще одного — преступления, и куда в большей степени, чем в доме дона Тимотео; однако, увязав воедино многочисленные версии убийства, изложенные разными перебивавшими друг друга людьми, дон Дионисио уяснил следующее: Микаэла возвращалась от Лопесов, к которым она заходила чуть не каждый вечер, когда ее нагнал Дамиан. Передавали, что донья Рита, та, которая перешивает чужое, слышала, как он говорил Микаэле: «Сейчас же, и как можно скорей, я тебе ужа сказал, у меня большая беда», — но донья Рита не открыла окна — голос мужчины ее напугал. (Позже, до полного изнеможения, донья Рита будет вновь и вновь повторять свой рассказ, расцвечивая то, что она якобы слышала, сидя с шитьем у закрытого окна.) Крессенсио видел, что, когда Микаэла повернула за угол своего дома, Дамиан схватил ее и хотел поднять в седло; подавив страх, Крессенсио выскочил на помощь девушке, но той уже удалось вырваться, и она побежала, а Дамиан выстрелил в нее, все еще надеясь догнать ее и увезти; завидев Крессенсио, он пришпорил коня; Микаэла, прежде чем упасть, сделала еще несколько шагов, а потом, когда ее подобрали дон Хасинто Буэнростро с женой и дочерьми, она сказала им: «Ничего с ним не делайте. Отпустите. его! Он не виноват — я любила его и люблю, я никого так не любила. Отпустите его!» Как раз в этот момент вернулись донья Лола и Хуанита (дон Иносенсио тоже присутствовал — его отыскали в лавке дона Эрменехильдо Кесады и сообщили о том, что случилось), и Микаэла еще смогла через силу вымолвить: «Вот и перестану вас щучить». Передавали, что это были самые последние ее слова, но, когда появился падре Ислас, в ней еще теплилась жизнь.
Взглянув на сеньора приходского священника, донья Лола в отчаянии закричала:
— По-вашему, она осуждена на муки вечные? Ах, нет, нет, боже мой! Скажите, что нет!
Сеньор священник начал что-то говорить ей, желая успокоить ее, утешить. Однако, словно ничего не слыша, донья Лола, совсем обезумев, вновь разразилась громкими воплями:
— Что мы сделали богу, что он так поступил с нами? Это же несправедливо! — И богохульства полились безудержным потоком, так что присутствующим пришлось сначала заткнуть уши, а затем и вовсе покинуть дом.
Дон Дионисио оставался до тех пор, пока его ласковые увещевания не уняли бедную женщину. Дон Иносенсио заперся в своей комнате и не хотел никого видеть.
Затем сеньор приходский священник направился в тюрьму. («Обычное преступление, — думает он, — обычное преступление! И это, когда уже почти десяток лет в селении не было ни одного убийства; час сатаны подвергает испытанию труд долгого времени; мои грехи, мои промахи, быть может, содействуют этому; беда тебе, пастырь, одолевают тебя слабости, несчастен ты, несчастно твое селение!») Он приказал, чтобы били колокола, и призывал молиться за упокой души погибших и во спасение живых, дабы угрызения совести мучили злодея, который, увидев перед собой приходского священника, сжал кулаки и пробормотал сухо:
— Не думайте, что я стану исповедоваться!
И еще — короче:
— Оставьте меня!
— Я пришел узнать, не смогу ли я быть тебе чем-нибудь полезен, только за этим я и пришел, — с кротостью в голосе возразил ему дои Дионисио, но на его слова преступник отвечал молчанием, молчанием, в котором раздавались, обвиняя его, удары всех колоколов.
— Почему не велите перестать бить в колокола?
— Как мы можем заставить смолкнуть глас господа?
— Я рехнусь от этого.
— Потому что не хочешь слышать, что они тебе говорят, и думаешь лишь о том, что они тебе напоминают.
— Прикажите, чтоб перестали!
— А как мы сможем прекратить вой собак, они повсюду воют всю ночь напролет?
— Хорошо сказано. Лучше уж колокола, чем собачь® вытье.
Снова воцарилось длительное молчание в темном помещении, зловеще освещаемом сосновой лучиной.
— А вы вправду хотите оказать мне милость?
— Я уже сказал тебе, я ради этого и пришел.
— Скажите им, чтобы не оставляли меня ночью в темноте.
— Я пришлю тебе керосиновую лампу.
— Вы, конечно, объявите всем, что мне страшно.
— Перед господом ты должен испытывать страх.
