Впрочем, усевшись на место, Винниченко сразу же позабыл сказанное — другие мысли полностью овладели им. Ему нужно было спешить домой. Дома на письменном столе его поджидала неотложная корректура. После длительного перерыва снова начинает выводить в свет «Литературно–научный вестник» уже, не во Львове, а в Киеве, — и первой же тетради возрождаемого журнала — год издании XVIII, том XII, книга I, июль — он начинает публикации своего нового романа «Записки курносого Мефистофеля»…
После выступления Винниченко зал гудел неумолчно, колокольчик председательствующего не был слышен, и София Галчко вынуждена была подать сигнал о перерыве при помощи электрического света. Возбужденные делегаты двинулись заканчивать дебаты в фойе, где помещался общий буфет; а члены президиума отправились за кулисы, где стараниями Галечко был организован специальный буфетик для лидеров и вождей.
4
Когда Винниченко пошел в буфет, Грушевский жевал бутерброд с икрой, а второй — с бужениной — держал наготове. Завидев Винниченко, он, дожевывая один бутерброд и размахивая другим сразу же устремился к нему. Намерения у него были несомненно агрессивные.
— Милостивый государь, — зашипел он, — я отказываюсь вас понимать! Вы поступаете не политично! Не в интересах нашего дела!
Винниченко вынужден был слегка отстраниться: борода Грушевского развевалась перед самым его носом.
— Вы, милостивый государь, — кричал Грушевский, — начали «во здравие», а кончили «за упокой»! Я не могу, конечно, не признать справедливости вашего тезиса об угнетении украинской нации царским режимом, а также остроумия вашей антитезы об угрозе такого же угнетения со стороны революционного режима. И в частности — Совета депутатов. Но своими нападками на Временное правительство вы провоцируете конфликт между украинством и центральной властью, пускай даже и русской, однако же целиком разделяющей нашу платформу в части социальных реформ. Конечно, вы как социал–демократ уязвлены, что не социал–демократия стоит во главе Временного правительства, и…
Грушевский положил в рот последний кусочек бутерброда с бужениной, и это дало возможность Винниченко прервать неудержимый поток слов.
— Простите, уважаемый Михаил Сергеевич, — как мог учтиво начал Винниченко, — я вас тоже не совсем понимаю…
— А я и вовсе никогда не умел вас понять, милостивый государь!
Винниченко пожал плечами и произнес уклончиво:
— За долгие годы нашего доброго знакомства, Михаил Сергеевич, нам с вами приходилось уже не раз вступать в спор…
— Не раз! — простонал Грушевский. — Каждый раз! Всегда!
— Если вы, Михаил Сергеевич, имеете в виду наши с вами пререкания в области литературной, — откликнулся Винниченко уже без мягких интонаций в голосе, — то действительно не могу припомнить такого случая, чтобы наши с вами взгляды на какой–нибудь мой литературный сюжет…
— Ваш литературный сюжет! — чуть не взвизгнул Грушевский. — В физиологии для этого понятия существует другой термин! Уличный жаргон подбирает для него и вовсе нецензурные выражения! Я действительно всегда советовал вам изменить ваш «сюжет», потому что на вас начинают уже обижаться все прочие части человеческого тела!
— Михаил Сергеевич! — Винниченко побледнел, и его холеная бородка стала торчком. — Прошу не забывать, что сейчас мы с вами…
— Мы с вами!
— …стоим во главе возрождения нашей нации!
— Нашей! — Грушевский схватился за бороду, — Какая же это, прошу прощения, ваша нация, если вы запродались молоху русской плутократии!
— Господин Грушевский! — прошептал Винниченко, от злости потеряв голос. — Я бы советовал вам по крайней мере вслушиваться в то, что вы говорите!
— А я, господин Винниченко, посоветовал бы вам послушать, что говорит о вас наша нация: вы перебежчик! Вы перебежали в русскую литературу! Вы уже начали писать по–русски!
—Господин профессор, — попытался с достоинством отпарировать Винниченко, — вам прекрасно известно, почему это случилось: украинские издательства платят крайне мизерный гонорар, а я, как вы знаете не домовладелец…
Грушевский даже подпрыгнул:
— Прошу вас сказать, на что вы намекаете? Что вы имеете в виду?..
— Вы призываете всех прийти на помощь нации, а сами уже десять лет не платите взносов в «Общество национальной взаимопомощи», несмотря на то, что в течение этих лет выстроили себе кроме домов на Паньковской еще и пятиэтажный домище на Бибиковском бульваре и теперь втридорога дерете с ваших квартирантов!..
София Галчко самоотверженно поспешила на помощь. Хрупкими плечиками она раздвинула забияк и мило улыбнулась — сперва шефу — Грушевскому, затем подшефу — Винниченко:
— Пан презес! Пан субпрезес! Заседание продолжается! И хотя была она лишь подчиненной и, значит, держаться ей следовало в почтительном отдалении, все же она позволили себе вежливо подтолкнуть обоих к двери. Винниченко так и не успел перехватить бутерброд.
А перед дверью вспыхнула новая стычка. Очутившись у порога, Винниченко учтиво, с легким надменно–джентльменским поклоном уступил дорогу, приглашая Грушевского, старшего по возрасту и высшего рангом, да и в связи с только что происшедшею перепалкой, пройти первым.
Грушевский, однако, сразу сообразил, что такую учтивость в разгар острого разговора можно воспринять лишь как оскорбление. Поэтому он быстро отступил и, картинно изогнувшись, пригласил Винниченко вперед. Тогда и Винниченко почувствовал, что подобным паясничанием ему нанесено тягчайшее оскорбление. Он пристукнул каблуками, словно гусарский корнет.
— После вас!
— Прошу! — И Грушевский тоже шаркнул ногой.
— Нет, я вас прошу…
— Нет, прошу вас…
Они бы еще долго пререкались, если бы выход из положения не нашел Петлюра.
Он подхватил обоих за талии, шепнул направо: «Дорогой пан председатель, любимый наш вождь!», налево: «Дорогой товарищ, любимый наш лидер! — и повел обоих через порог: дверь была достаточно широка, чтобы пропустить всех троих.
Сердито бормоча себе под нос едкие слова по адресу противника, Грушевский и Винниченко наконец переступили порог.
— Полишинель, — фыркнул Винниченко.
— Курносый Мефистофель, фыркнул Грушевский. Он был против публикации «очередной порнографии» — романа «Записки курносого Мефистофеля», о чем и написал особое мнение в редакции «Литературно–научного вестника».
Они вышли на сцену втроем, дружески обнявшись, словно бы символизируя нерасторжимый триумвират, и зал встретил своих вождей шумными аплодисментами и выкриками «виват».
Усаживаясь, они продолжали бормотать — каждый себе под нос.
Теребя бороду, Грушевский бубнил, что когда–нибудь он еще покажет, где раки зимуют, этому брандахлысту–сексуалисту.
Винниченко мурлыкал романс Глинки на слова Кукольника:
Уймитесь, волнения страсти…
Такова была его привычка: раздосадовавшись, он начинал напевать.
Но сразу же он прервал себя: почему–то всегда в таких случаях на память приходили русские романсы, явно противореча его национальным чувствам. Чертыхнувшись, он забормотал:
Коли разлучаются двое…
Он был вконец расстроен: еще и этот Петлюра лезет на глаза! Винниченко недолюбливал Петлюру за то, что тот разыгрывал из себя какого–то загадочного кобыштанского Гамлета. Появление Петлюры на съезде вообще казалось ему подозрительным: по записям мандатной комиссии Петлюра назвался членом партии украинских социал–демократов, а между тем после девятьсот пятого года, когда им довелось некоторое время работать вместе, Петлюра — об этом Винниченко знал доподлинно — порвал с партией всякие связи, полностью легализировался и издавал в Москве пророссийский журнальчик «Украинская жизнь», призывая украинцев воевать за «единую и неделимую» Россию. И как это он пролез сюда — от целого фронта — проныра, проходимец, прохвост? Вот с какими людьми — людишками, ничтожествами — приходится строить Украину!.. И вообще у Винниченко было муторно на душе.
И, как всегда в такие минуты, на него нахлынули грустные реминисценции и стало жаль самого себя.
Такова уж его судьба! С малых лет — горе и нужда: нищенское детство, безрадостная юность, бедность и скитания, бесконечный изнурительный труд! Малолетний пастушок в своем селе, бродяга–батрак по сезонным работам — в поле у машины или в магазине на побегушках. А затем снова побегушки — мелким репортеришкой в захудалых газетках: журнализм последнего пошиба! Наконец литература! Дни и ночи над бумагой с пером в руке: десятки листов ежегодно — продуктивность большая, чем у кого бы то ни было! Пожалуй, один лишь Достоевский успевал писать быстрее и больше… И за эту сверхъестественную, невропатологическую работу — только обиды и гроши, обидные гроши, милостыня по прихоти меценатов национальной жизни! Ни славы, ни хлеба, только слезы, — как не перебежать в русскую литературу, если тебя там признают? А этот скаредный буржуа, этот домовладелец национального дела, эксплуататор украинского возрождения, еще смеет колоть тебе глаза!
