— Это сектантство! — Пятаков был возмущен. — Я и товарищ Бош — тоже не пролетарского происхождения, но…
— Но ведь я же еврей!
Все с удивлением посмотрели на Горовица. Он стоял, нервно одергивая на себе студенческую тужурку.
— Ну и что же из этого? — изумился Пятаков. — Странно слышать такие слова от интернационалиста. Я — русский, Бош — из немцев, ты — еврей, Затонский — малоросс, то есть я хотел сказать — украинец. Ну и что из того? Революционер не имеет ни родины, ни отечества…
При чем тут интернационализм? — В голосе Горовица звучала неподдельная мука. — Партии невыгодно, если провокаторы начинают шпынять, что большевизм еврейская выдумка.
— Ну что ты, Саша! — заговорили все. — Ты неправ!
— Товарищ Горовиц! — менторским тоном сказал Пятаков. — То, что ты сказал, я квалифицирую как интеллигентскую отрыжку и считаю признаком недостаточной большевистской закалки. Мы должны стоять выше национальных и расовых предрассудков.
— Я–то с этим согласен, но ведь обыватель не стоит выше, а именно среди обывателей и нужно вести пропаганду.
— Ну вот, — примирительно молвил Пятаков. — Ты уже согласен. А раз так, то я считаю разговор исчерпанным. Ты снова неправ, и мы тебя снова поправили.
Саша Горовиц принадлежал в комитете к числу «пятаковцев»: он поддерживал «платформу» Пятакова против ленинских Апрельских тезисов. Но после Апрельской конференции он, как и Бош, сменил позиции, и этого Пятаков не мог ему простить: между ними все чаще возникали споры.
Пятаков продолжал:
— Тебе, Штерн, поручается пропаганда среди девушек на курсах, в консерватории и вообще…
Лия бросила иронически:
— Ну уж конечно, раз женщина, то и работать среди женщин.
— А как же? Женщине легче вести работу среди женщин. Разве ты не согласна?
— Не согласна, но поручение комитета выполню.
— Вот и прекрасно! Тебе, Леонид, — обратился Пятаков к брату, — тебе, конечно, поручается военная периферия.
Леонид до сих пор ходил в военной форме: закон разрешал демобилизованным донашивать обмундирование. Как и всегда, Леонид поглядывал на брата так, словно только и ждал подходящего момента, чтобы начать с ним спор. Но сейчас он промолчал.
Юрий Пятаков добавил еще:
— Это — военные училища и школы прапорщиков: человек, который два года на фронте, найдет дорогу к их сердцам.
— Думаю, что так, — согласился Леонид.
— А тебя, Гамарник, придется отдать товарищу Бош, в распоряжение областного комитета, для работы среди провинциальной интеллигенции: учителя, врачи, агрономы, служащие сахарных заводов… — Он вдруг улыбнулся — улыбка была неожиданной на его суровом, вечно сосредоточенном лице. — У тебя роскошная борода! Такая борода расчистит тебе дорожку даже к директорам провинциальных гимназий.
— Я как раз думаю сбрить бороду, — сказал Ян Гамарник. — Буду искать дорожку к школьной молодежи.
Но Пятаков уже развеселился и продолжал шутить.
— А вот тебе, борода, всем бородам борода, — повернулся он к Затонскому, — будет совершенно особое задание…
Лицо у Затонского и верно заросло бородой до самых глаз, и очки сверкали из нее, словно зрачки тигра из чащи. Однако характер он имел мягкий, а в движениях был несколько неуклюж.
— Тебе, ясное дело, придется действовать среди самых бородатых! Конечно, за исключением пана Грушевского. Твоя периферия: профессура, всякие почтенные деятели — так сказать, цвет киевской интеллигенции… Вот и всё!
Но Затонский не принял шутки. Он сверкнул пронзительным взглядом и добродушно промолвил:
— Ты забыл еще одну периферию, товарищ Юрий!
Пятаков раздраженно взглянул на Затонского, он не любил когда ему делали замечания, даже если это было простое напоминание.
— Периферий, — сказал он, — много. Но интеллигентных сил у нас мало. Поэтому… А что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду село.
— Село? — Пятаков удивился. — Какое село?
— Не какое, a вообще село. Мы, большевики, должны идти в село: там сейчас творится черт знает что!
— Мы — партия пролетариата, — назидательно напомнил Пятаков. — Что же касается мелкобуржуазной крестьянской стихии, то задачи, которые на данном этапе ставит перед нами проблема мировой революции…
— Получается, — гневно крикнул Леонид Пятаков, — что крестьянство мы отдаем другим партиям?!
— Мировую революцию пролетариат совершает не только для себя! — горячо откликнулся и Картвелишвили.
— Без крестьянства, без этой мелкобуржуазной стихии, — молвил ласково, но с сердитым взглядом Затонский, — нечего и думать о социалистической революции в нашей стране! Программа нашей партии…
— Программа нашей партии, — прервал Пятаков, ибо не любил, чтобы его прерывали, — требует передать помещичью землю крестьянам без выкупа. Никакая другая партия не выдвигает такого тезиса!
— Неверно! Наделить крестьян безвозмездно землею требуют и украинские эсеры, по крайней мере левое эсеровское крыло: они заявили об этом на крестьянском съезде, созванном Центральной радой…
— Демагогия! — пренебрежительно бросил Пятаков.
— Конечно, — согласился Затонский. — Демагогия со стороны Центральной рады. Но никак не демагогия, а естественное проявление насущнейших интересов со стороны крестьянства. Мы, а не эсеры, должны возглавить борьбу крестьянства за землю.
— Верно! — крикнул Леонид Пятаков. — В Петрограде сейчас тоже происходит крестьянский съезд, и с докладом о земле выступил на нем Ленин!..
— Ленин! Ленин! — снова раздраженно повысил голос Пятаков. — Мы собрались тут не для того, чтобы дискутировать по поводу ленинских взглядов. Будет более уместно, — повернулся он к Затонскому, если ты этот вопрос поставишь у Бош, на областном комитете. У нас, в городской организации, нет крестьян…
— Это узко! Это сектантство! — вскочил Леонид Пятаков, которому наконец подвернулся повод, чтобы броситься в драку.
Но Юрий Пятаков не обратил внимания на брата: Леонид всегда лез в драку, даже дома, за чайным столом. Юрий снова постучал карандашом по столу:
— Считаю обсуждение этого вопроса неуместным. Тут не собрание и не заседание комитета. Мы на инструктивном совещании, и вопрос перед нами стоит совершенно конкретный: выполнить решение комитета о работе среди интеллигенции и среди молодежи в частности.
— Почему же вы забыли о сельской молодежи? — вскочил и Саша Горовиц. — И я предлагаю поручить это мне вместо работы среди интеллигенции.
Пятаков смерил его холодным взглядом.
— Но, Горовиц, ты же сам напомнил нам о том, что ты… еврей! Антисемитизм цепко врос корнями в сельскую периферию.
— Это неверно! — воскликнул Затонский, выходя наконец из равновесия. — Антисемитизма в городе больше, чем на селе!
Саша Горовиц растерялся, он не сразу нашелся что ответить. А пока он искал ответа, Пятаков захлопнул блокнот и сунул его в карман.
— Совещание закончено. Можно расходиться, товарищи.
6
Вышли все вместе и остановились за воротами, чтобы проститься. Минули уже времена, когда с подпольного совещания большевики расходились поодиночке, оглядываясь, чтобы не напороться на шпика. Впервые на территории бывшей Российский империи большевики действовали легально. Впрочем, организовать легальную деятельность партии было не легче, чем работу в законспирированном подполье: перед партией был непочатый край дел — перед нею лежала теперь вся взбудораженная страна.
Саша Горовиц попрощался первым и быстрыми шагами — он всегда ходил очень быстро, словно весь устремлялся куда–то в порыве, — направился к углу Бибиковского бульвара. Путь домой предстоял не близкий — на Подол; а трамваем Саша не ездил никогда, потому что никогда не находилось у него лишних семи копеек на билет с двумя пересадками.
Остальные тоже распрощались не задерживаясь. Леонид Пятаков поспешил свернуть на Кузнечную, чтобы не идти вместе с братом и чтобы успеть выпить вечерний чай до возвращения Юрия. Довнар и Лия направились прямо через сквер: они надеялись успеть в Купеческое собрание на концерт пианиста Длусского.
Гамарник с Картвелишвили пошли по Владимирской вниз: решили закончить вечер в Печерском клубе на Собачьей тропе.
Пятаков и Затонский остались вдвоем.
— Ты не торопишься? — спросил Затонский.
— В девять у меня совещание у портных, а в десять — у полиграфистов. Сейчас, — Пятаков посмотрел на часы, — половина девятого. У меня есть двадцать свободных минут. А что?
— Я хотел перекинуться с тобой двумя словами.
— Слушаю!
Затонский распрямил широкие плечи, развернул грудь, глубоко вздохнул:
— Какой хороший вечер!
Вечер и верно был чудесный. Солнце только что село, над густыми ветвями каштанов опрокинулся золотисто–розовый небосвод: к сухой погоде; в самый раз наливаться хлебам! День кончился, но вечер еще не наступил: галки кружили над гнездами в высоких тополях вдоль тротуаров и поднимали оглушительный гам. Воздух был насыщен летним зноем, но предвечерняя прохлада уже пронизывала его. Ночные цветы еще не начинали источать свой дурманящий аромат, но от газонов сквера уже вставал дух сытой, разнеженной жарким днем земли. Должно быть, за городом, в полях, рожь входила уже в восковую спелость. В такую пору дышится особенно легко.
