— Миленький, миленький, у тебя, наверное, была любимая жена, и ты ее потерял…
Женщина Поцелуй бормотала слова, вжимаясь лицом в его шерсть до того, что невозможно становилось дышать, — она и так едва дышала от того невыразимого, что называется возвращением к жизни. Она говорила те слова, которые очень хотела говорить, когда была прежней Умой, из рода людей Крика, но судьба дала ей такого мужа и такую жизнь, что эти слова так и остались внутри ее, как и мечта стать рыбой, из которой дети вылетают, как икринки. Она уже не чувствовала ни боли, ни холода, и запах волчьей шерсти, волчьего языка стал ее запахом. Затаенные, несказанные слова шли из нее, но внезапно все остановилось.
Пришла первая метель, волк лег на нее, обнял с головы до ног, и Уме послышался какой-то звук внутри волчьего тела, как будто плакал младенец, и она сама заплакала. После потока слов пришел поток слез, она плакала о том, что нет в ее силах такой жертвы, которая могла бы уравновесить то, что сделал для нее этот горбатый зверь. Не об ушедшей боли плакала она, а о том, что не может она показать такую же любовь, какую испытала. Все, что оставалось у нее, — эти слова.
Но была ночь, холодная и снежная, к полудню утихла метель, и Женщина Поцелуй вдруг поняла, что не может говорить, и тому виной не холод, а гортань, утратившая способность к речи. Волк спал. Она посмотрела на свою руку и увидела шерсть по краям ладоней. Через несколько дней пальцы стали короче, потом превратились в когти, а шерсть пошла по всему телу. Волк был рядом, но уже позволял себе уходить ненадолго.
С началом месяца великого снега в стае появилась новая волчица, наверное, самая счастливая и преданная из всех. Она приводила стаю в в загоны, резала оленей, будто никогда не помнила себя человеком, и ее опасались сильнее некоторых самцов. Но счастье ее было в другом — теперь она могла отблагодарить мужа.
С отяжелевшим животом она ходила в облаву на большое стадо распадающейся семьи Хэно — и теперь пятеро его сыновей, гордых, чистых, бесстрашных бежали рядом с ней.
Но отец-волк не увидел их.
На той же великой охоте стрела прошибла его лоб. Ума видела, кто пустил эту стрелу, — приемный щенок, которого она выкормила своей, еще человеческой грудью.
И тогда в своем горе она поняла, что ее волчья жизнь имеет цель. Смыслом существования Женщины Поцелуй были дети, муж и котлы. Целью волчицы стала смерть двоих — человека с отсутствующей шеей, и приемного щенка. Но Ябто должен умереть первым. Остатками человечьего разума волчица понимала, что он есть корень всех ее бед.
В коротком счастье она не забыла о той всепоглощающей ненависти к человеку, отнявшему у нее всю человеческую радость и променявшему на железо ее первенцев, Ябтонгу и Явире, для которых она, не в пример другим женщинам, чисто мыла соски. Ломая ей руки и ноги, Ябто не убил зверя. Человеческие слова: «Я не покину тебя, муж мой железный», — превратились в беспрерывный, непокидающий ее вой.
Разродившись сыновьями, волчица-вдова больше никого не подпускала к себе. Она водила стаю от добычи к добыче, и волки не роптали, что ими правит женщина. Волки шли за ней, а она шла по следу широкого человека, близость которого распознавала в пространстве по нарастающей боли в груди, и боль, наконец, привела ее на реку Ильгета, на мою реку. Там волчица увидела своего врага, стоящего на берегу, вооруженного луком и стрелами, и по большим камням, выглядывавшим из воды, пошла ему навстречу. Увидев зверя, человек оцепенел, выронил оружие и покорно отдал себя смерти — поднял голову, чтобы волчьим зубам легче досталась его несуществующая шея. Волчице показалось, что, умирая, он не отталкивал ее, а прижимал к себе.
Убив Ябто, она осталась у реки, зная, что рано или поздно сюда придут люди и среди них наверняка будет убийца ее мужа. Убийца пришел один. Но пока волчица ждала его, прошло время, и сердце ее остыло, до предела насытившись местью. Сердце было настолько сытым, что никакого зла для волчицы больше не существовало.
Искали волков, но стая ушла и вскоре забылась. Соседи переживали о потерянном добытчике. А моя душа вздохнула легко.
Появилась другая забота — безумие охватило Куклу Человека.
Видно, подходил он к последнему позвонку своего беспримерного века, и отвращение к жизни стало его болезнью.
Тыней часто бывал моим гостем, и мы слушали его рассказы. Часто он рассказывал одно и то же.
— Альбэ-богатырь, хотел истребить Хоседам, которая и есть сама смерть. Он прорубал своим мечом скалы, гоняясь за ней, и по этим разрубленным скалам потек Йонесси. И однажды он совсем было настиг ее, но Хоседам обратилась в стерлядь и ушла в воду. Альбэ обернулся тайменем и неминуемо нагнал бы ее. Но в это время брат Альбэ сидел на скале и играл на свирели. Богатырь заслушался его, и Хоседам ушла. Потом, когда кончилась мелодия, Альбэ разгневался, пустил в брата стрелу — от его крови стали красными скалы у островов. Шибко он горевал, что убил брата, так горевал, что ушел на небо. Подними голову и увидишь Кай — путь его упряжки. А Хоседам ушла и теперь на далеком севере в вечных льдах ждет своих мертвецов, а когда она трясет своей грязной гривой, снежная буря идет по земле. Так-то деточки.
Заскрипело мертвое дерево.
— Если бы не дурак со свирелью, люди стали бы бессмертными? Так?
— Наверное, так, — ответил опешивший Тыней: он привык, что люди плачут от этого рассказа.
— Дураки со свирелями — худшее зло. Если бы их истребили вовремя, никто бы не думал, глядя в колыбель: «Вот и ты умрешь». А умрут все. И вы, деточки.
Он указал на мою дочь, которую Нара держала на руках, и на внуков Тынея.
— Все будете мучиться, а потом сдохнете. И того, кто сдохнет от старости, когда болит все, а не от мора, голода или чужого оружия, люди будут почитать счастливым. И все из-за какого-то рыбьего дерьма, который помешал нужному делу. Попросите дедушку вырезать вам дудки из ивы.
Тыней увел внуков и не появлялся много дней.
А Кукла Человека, продолжая дребезжать смехом, уполз в свой чум.
День ото дня он становился все более невыносимым. Люди перестали навещать нас. Нара прятала от него нашу дочь и, готовясь разрешиться вторым ребенком, пряталась сама. Она умоляла спасти ее от старика, от которого исходила невиданная ненависть к жизни. Нара боялась, что старик прокрадется в чум и плюнет в колыбель проклятие. Она просила переселить Куклу Человека подальше от стойбища — я так и сделал. Сам, как в прежние времена, носил ему еду, но старик не молчал, как тогда, — он изводил меня той, сказанной еще давно, просьбой — сжечь его сердце и принять его дар, ставший для него пыткой.
Он говорил:
— Ты пришел на свою реку, попал в гнездо, мечта твоя сбылась — почему не хочешь принять мой дар? Боишься?
Он издевался надо мной.
— Ты слаб. Какой же ты воин, если не можешь сделать такой малости. Как будешь защищать жену и детей?
Я выслушивал, не отвечая, и наконец спросил:
— Тебе тяжко видеть мое счастье?
И старик ответил без промедления:
— Да.
Тогда я вновь спросил:
— Скажи, тебе тяжко было переживать тех, кого любил?
— Если ты говоришь о любви, то я забыл, что это. Знаю, что есть такое слово и такая болезнь, заставляющая людей совершать глупые, смешные поступки. Знаю, что иногда она доводит до безумия.
— Как же мне пережить, тех, кого люблю?
— Это пройдет… со временем пройдет. Смерть любого станет для тебя привычной, как снег, и, может быть, мой дар даст тебе то, чего не дал мне. Пойми, так бог пошутил надо мной, и я даже не знаю, какой бог. Но послушай, мальчик, бессмертие — то же оружие, оно бесполезно и опасно в руках того, кто не научится владеть им. А ты научись, научись, мальчик, я верю, что у тебя получится, я вижу, что так и будет, и ты проживешь столько поколений, сколько костей на щучьем хребте, и не будешь мучиться, как я, когда подойдешь к концу. Прожитое мною научило меня видеть, то, что еще не свершилось, различать любую речь, любой замысел — и у тебя будет то же. Сделай, мальчик, о чем прошу. Ведь я помог тебе.
— И я тебе.
Старик усмехнулся.
— Когда-нибудь — может, совсем скоро — ты сделаешь то, о чем прошу. Ничего иного тебе не останется.
Он скрипел мерзким смехом, когда я уходил от него.
Но шли дни, и я начинал понимать — Кукла Человека прав.
Ябто — молчаливый добытчик, пустой побежденный человек — был первым грузом, оставшимся от прежней жизни. Мудрая, справедливая судьба избавила меня от Ябто. Старик был другой тяготой, от которой следовало освободиться и сделать добро всем — себе, Наре, детям, соседям, родичам и самому старику.
Только жечь его сердце я не собирался — не от страха. Я хотел быть человеком, как все люди, я ждал тихой старости, без которой не представлял счастливой жизни, — а я хотел жить счастливо.
