«А коли так, то следует усовершенствовать знание немецкого», — через несколько дней после партийного совешания поместил обьявление в газете «Псковский городской листок»: «Желают брать уроки немецкого языка (теор. и практ.) у образованного немца. Предлож. письменно. Архангельская, д. Чернова, кв.Лурьи, для В. У.».
Он искренне любил своих родственников, особенно маму, и не забывал писать ей письма. Старался подбодрить её и потому никогда не жаловался, а сочинял бодрые, энергичные и нежные послания. Не жалоб на жизнь, не денежных просьб. В письмах шёл разговор о книгах, о жизни в маленьком провинциальном Пскове: «Живу по–старому. Гуляю — теперь недурно гулять здесь, — сообщал весной Марии Александровне, — в Пскове (а также в его окрестностях) есть, видимо, немало красивых мест. Купил в здешнем магазине открытые письма с видами Пскова и посылаю три: тебе, Маняше и Анюте».
Ежедневно к 9 утра ходил на почту получать и отправлять корреспонденцию. С этого начинался его новый день.
К Пасхе Аким всё–таки выслужил увольнение в отпуск.
Ирина Аркадьевна даже не узнала в этом крепком, подтянутом, стройном и серьёзном юноше своего мягкого и некогда лирического первенца.
Зато Максим Акимович светился счастьем, разглядывая не только отеческим, но и генеральским взглядом фигуру и выправку сына.
«Будущий генерал», — пела его душа.
А когда Аким, к ужасу Ирины Аркадьевны, уговорил отца и брата поехать вместо театра в тир, сердце её просто стонало от горя нежным голосом Собинова.
В тире, не ведавший о страданиях мама Аким, поразил все мишени, отчего сердце папа торжественно пело строевую гусарскую песню, а брат приуныл от зависти и сказал, что пойдёт служить не в какую–то там пехтуру, а в благородную кавалерию, где юнкера носят не штык, а шашку и малиново звенят шпорами, а не цокают голыми пехотными каблуками.
Всю дорогу до дома Глеб развивал мысль, что нет ничего возвышеннее службы в армии, и особенно в кавалерии, и просто вогнал Максима Акимовича в слезу словами: «Русское государство не торговое и не земледельческое, а военное, и призвание его — быть грозою света», — как написано в одном из учебников.
Словом, оба сына, по мысли Ирины Аркадьевны, явно отбились от добрых материнских рук, и попали в грубые, солдафонские лапы отца.
Собинов горестно стонал в её душе и сердце…
21 мая в Павловском военном училище являлся не простым, а Храмовым праздничным днём. Второй великий день — училищный праздник 23 декабря. Но он давно прошёл.
Благодаря этому, в начале мая капитан Кусков провёл беседу с личным составом роты, в коей указал, что праздник — это не только хороший обед и бал, но и, что самое главное, торжественный парад, на котором могут присутствовать высочайшие лица. И подытожил:
— В результате, господа юнкера, буду греть вас в хвост и в гриву, но добьюсь отчётливости, выправки и отточенного печатного шага.
— Мы что, кавалеристы что ли, в хвост и гриву нас греть, — ворчал Дроздовский.
По нареканиям он даже опережал Акима, и часто проводил время в карцере.
— Вы что в строю бурчите, когда командир говорит? — отреагировал капитан. — Два дневальства не в очередь. Взяли привычку с начальством переговариваться, — всё не мог успокоиться.
И когда рота оттачивала строевой шаг на плацу, не спускал строгого взгляда, подмечая малейшие нарушения:
— Кто там танцует во втором взводе? Ну конечно! Дроздовский. Юнкер! Вы ногу потеряли, и весь взвод из–за вас сбился.
— Как я могу танцевать без ноги? — тихо брюзжал Михаил.
Марширующий рядом Аким шёпотом поддержал товарища тривиальным юнкерским выражением, усвоенным ещё в козерожьи времена:
— Что толку в танцах — будь твёрд по фрунту, — и тоже сбился с ноги.
— Р–рота–а! Стой! Зерендорф, что у вас происходит во взводе? Дубасов, ваше отделение? Вечером займитесь с этими двумя юнкерами индивидуальной подготовкой. Почти год отслужили, а ноги всё нет! В Сморгонской академии вам учиться, а не в Павловском военном училище. Р-рота! Шаго–о–м арш!
Вечером, после переклички, в ярко освещённом, идущем вдоль роты коридоре, Дубасов занимался с отстающими.
— Сморгонцы! — дурачился он. — Ногу тяните. Ноги нету, — подражал ротному. — Отбить шаг. А-ать, два. А-ть, два! Рубанов, когда нога сзади — носок кверху! Твёрже ногу. На весь след.
— Говорила мне мама — иди в университет! — рассмешил всех Аким.
— А про Сморгонь, где находится «медвежья академия» она тебе не говорила? — поинтересовался подошедший Зерендорф, с интересом отслеживая процесс обучения.
Пришли даже любители сальных солдатских анекдотов, что кучковались возле шинельной.
«И эта моль на свет вылезла», — нелицеприятно подумал о них Аким.
Тут же появился и фельдфебель Гороховодатсковский.
— Да-а! — Сделал он вывод, — медведи в Сморгони быстрее дрессируются, обучаясь танцам на горячих угольях. Вот и вам бы, господа юнкера, угольев насыпать, да босиком заставить ходить, чтоб ногу выше поднимали, и игры в них больше было.
Но это он придирался. Маршировать юнкера давно научились, и ступня ноги, как и положено, шла параллельно полу. Аким с Михаилом только улыбались на слова фельдфебеля.
— А вам, Михаил Гордеевич, — ехидно продолжил Гороховодатсковский, — ещё и дневалить ночью… Ну, до 21 числа отоспитесь. Господа юнкера, — обратился к обступившей их полуроте, — а я сегодня институткам старших курсов Смольного и Екатерининского приглашения и программы отправил в виде юнкерского погона. Да ещё в Мариинскую гимназию, что на одноимённой улице находится. Так что дам будет предостаточно. Тяните ножку, господа, — съязвил напоследок, услышав сакральное юнкерское из пятидесяти глоток:
— Что толку в танцах — будь твёрд по фрунту!
Вечером перед праздником, Аким, лёжа на койке, отстранённо наблюдал за пожилым ламповщиком, который ловко управлялся с лесенкой, зажигая большие медные керосиновые лампы — электрическое освещение в училище ещё не провели, и мечтал о недосягаемой Натали. О её жёлтых глазах, о её губах, о её улыбке. Отчего–то он знал, что завтра непременно увидит её. Но как она к нему отнесётся? — Глядел на мерцающий в лампе жёлтый огонь, а видел её глаза.
«Вдруг не захочет видеть меня… А может, давно забыла того несносного, невоспитанного гимназиста, что поцеловал её… — Это показалось ему ещё обиднее… — Пусть лучше не захочет видеть, чем забудет», — повернулся на другой бок и задремал.
Молебен на этот раз проводился не на плацу, а в церкви училища, и парад прошёл просто великолепно. Присутствующий на празднике великий князь Константин Константинович Романов, назначенный в марте Главным начальником Военно–учебных заведений, вынес благодарность начальнику ПВУ генерал–майору Шатилову. Тот — полковнику Карееву. И так по нисходящей. Капитан Кусков объявил благодарность юнкерам рядового звания.
Затем праздничный обед и отдых.
Вечером классные дамы привезли ненаглядных своих воспитанниц.
Институтки косились друг на друга, отыскивая недостатки, и особенно пренебрежительно глядели на гимназисток.
У Акима временами замирало сердце то от радости, то страха — сейчас это произойдёт… Сейчас он увидит Её. Он предчувствовал, даже знал это точно.
Щеголеватые и элегантные юнкера с восторгом встречали юных дам.
Классы успели превратить в буфеты. У стен понаставили скамеечек — вдруг дамы устанут, они ведь не привыкли к многовёрстным маршам с полной выкладкой.
К своему разочарованию Натали Аким нигде не видел. Как пастух сквозь стадо, прошёл он сквозь строй институток и гимназисток, кого–то нечаянно толкнув, и заработав замечание от классной дамы, но Натали, к своему горю, не встретил.
Распорядителем танцев и вечера Кареев назначил капитана Кускова.
Под его руководством стал составляться полонез. Первой парой, по статусу, были генерал Шатилов и старшая из классных дам. За ними пристроились полковник Кареев с другой классной дамой — чопорной и сухощавой немкой, а там и юнкера, краснея и волнуясь, выбирали понравившихся институток, которые и вовсе пылали маковым цветом.
По взмаху капитана заиграл училищный оркестр, и пары стали дефилировать перед Акимом, в нарушение бального этикета прижавшегося к стене между окнами. И вдруг в промежутке между растянувшимися парами он увидел Её. На другой стороне зала. Как и в прошлый раз, она стояла одна и отстранённо глядела перед собой. Аким растерялся. Поначалу хотел бежать к ней напрямую, сквозь пары танцующих, но разум взял верх.
«Я спокоен! — выдохнул воздух сквозь губы. — Я спокоен как часовой», — пошёл вдоль стен зала, огибая пары.
Она не видела его. Опять смотрела в паркет пола, разглядывая только ей понятный рисунок, и нервно теребила пальцами свою косу.
Ноги у Акима отчего–то стали ватными.
«Когда нужен капитан Кусков, его рядом нет, — сквозь какой–то туман в голове подумал он, — сейчас бы скомандовал: «Твёрже ногу, юнкер», — стал успокаивать себя, медленно приближаясь к Натали.
