Таруси вернулся поздно. Умм Хасан еще не спала. Глаза и лицо ее были заплаканы. Ничего ему не говоря, она продолжала всхлипывать. Таруси взял себя в руки. Он старался казаться спокойным, не реагировать на ее слезы. Как ни трудно это было, но он решил не терять самообладания. Не кричать, не хлопать дверью, не бежать назад в кофейню, чтобы там опять прийти в себя. Лучше сдержаться.
Ему и самому нелегко расставаться со всем, к чему он привык здесь, в Батране. Пожалуй, труднее, чем ей. Она женщина, она может дать волю слезам, выплакаться и отвести тем самым душу. А он мужчина, ему плакать нельзя. Должен переносить любые трудности молча. И вдобавок еще стараться помочь ей справиться с трудностями. Так пусть уж она поплачет. Сам Таруси не переносил женских слез. При виде их он готов был бежать куда глаза глядят. Чувствовал себя каким-то беспомощным, ему становилось жалко самого себя. Хотелось освободиться от всех пут, быть свободным, путешествовать, бродяжничать по свету. Веселиться как душе угодно, пировать с кем хочешь и где хочешь, не заботясь о том, что кто-то упрекнет тебя, пристыдит, устроит сцену. Однажды, когда Таруси поссорился с Умм Хасан и та расплакалась, он в самом деле убежал от нее. Но ненадолго. Свобода, которая рисовалась ему столь привлекательной, очень быстро стала тяготить его. Он почувствовал себя одиноким, без человеческого тепла, к которому уже успел привыкнуть, без дома, где находил не только уютное пристанище, но и желанное отдохновение.
Он был удручен слезами Умм Хасан. Но еще больше был зол на Абу Мухаммеда, который наверняка проболтался и дал повод для этих слез. Он так устал от всех сегодняшних волнений. Ему хотелось закрыть глаза, ни о чем не думать, забыться и уснуть. Но как тут уснешь, если рядом плачет женщина? Может быть, все-таки лучше уйти? Нет, бродить ночью по улицам тоже мало удовольствия. Ему надо отдохнуть, набраться сил. «Наверное, возраст уже не тот, чтобы так показывать свой характер», — мрачно пошутил он над собой.
Конечно, Умм Хасан теперь долго не успокоится. А если бы она перестала лить слезы и была, как всегда, внимательной и ласковой, он доказал бы ей сегодня свою любовь, может быть, убедительнейшем когда-либо до этого. Да, за эти годы он действительно привык к уюту и размеренной супружеской жизни. Еще большую потребность он ощущал в любви, которую дала ему Умм Хасан. Но он никогда не предполагал, что настанет день, когда вынужден будет сделать выбор между любовью к морю и любовью к женщине, которую он должен оставить на берегу. Оказывается, сделать такой выбор не так-то просто. Совместить одно с другим почти невозможно, как нельзя быть одновременно и на берегу и в море. От чего-то надо отказаться. Но он не мог пожертвовать ни тем, ни другим. И из этого затруднительного положения он не видел другого выхода, как проявить хотя бы сострадание к любимой женщине, горько плачущей перед неизбежной разлукой.
— Ну чего ты плачешь? — спросил он, склонившись над Умм Хасан.
— Я знаю, что ты уплываешь, разве я тебя удерживаю? Но зачем тебе понадобилось продавать кофейню? Чтобы назад не возвращаться? Чтобы оставить дом? Бросить меня? — сквозь слезы выкрикивала она. — Ну, если решил развязаться со мной, так скажи об этом прямо. Скажи, мол, позабавился с тобой, и хватит. Теперь хочу вернуться к своим прежним портовым кралям!.. Выходит, ты во мне нуждался, пока тебе было трудно. А теперь, когда трудности позади, меня можно и побоку…
Таруси подскочил как ужаленный. Это уж слишком! Она упрекает его, очевидно, за те драгоценности, которые отдала ему. Эти слова были для него как нож в сердце. Он с трудом удержался, чтобы не дать ей пощечину. Он выпрямился и, метнув на нее гневный взгляд, крикнул:
— Да, ты мне больше не нужна! Уходи! Уходи сейчас же и можешь больше не возвращаться!
— Воля твоя… Аллах милостив, он не отвернется от меня в беде… Не то что ты… Все вы мужчины одинаковые. Нет у вас…
— Замолчи! Ни слова больше! Твои драгоценности я тебе завтра же верну.
Только теперь, увидев его искаженное гневом лицо и глаза, полные презрения, она поняла смысл его последних слов.
— Драгоценности? — с испугом переспросила она. — Я же тебе их подарила. Побойся аллаха! Зачем же меня обижать.
Вытерев слезы, она встала и начала быстро укладывать свои вещи. Она больше не всхлипывала. Собрав чемодан, она встала перед ним, опустив голову.
— Прощай! — с трудом выжала она из себя.
Таруси ничего ей не ответил.
— Не хочешь и слова на прощание сказать? Значит, больше никогда не увидимся?
Не сдержав слез, она быстро направилась к двери. Таруси бросился вслед за нею.
— Обожди! — Он схватил ее за плечи. — Это негоже, чтобы женщина уходила среди ночи из дому… Уйти должен мужчина.
Таруси, проклиная все на свете, стал собирать теперь свои вещи, бросая их в одну кучу, он мысленно уже составлял план, как, вернувшись в кофейню, вытолкнет оттуда в шею Абу Мухаммеда, а завтра окончательно развяжется со всем и уедет отсюда навсегда. Пропади оно все пропадом!
Он двинулся к двери, но не успел сделать и шага, как Умм Хасан с плачем кинулась ему на шею и, вдруг обмякнув, прижалась к его груди, затем, еще крепче обвив руками шею, стала тащить его назад. Он делал вид, что сопротивляется, но, когда они очутились посредине комнаты, обессилев, опустился и сел рядом с ней на кушетку. Чтобы успокоиться, он скрутил цигарку. Закурил. Жадно затянувшись несколько раз подряд, он выпустил изо рта густые клубы дыма и, глядя, как они медленно растворялись в воздухе, мысленно выругал себя за то, что уступил, смалодушничал. Надо было все-таки уйти. Как это ни трудно, но нужно было найти в себе силы разрубить все одним махом и уехать. Уехать далеко, где никто не мог бы его найти.
Время будто остановилось. Только негромкое всхлипывание Умм Хасан нарушало воцарившуюся тишину. Она не плакала, а по-прежнему беззвучно всхлипывала, как ребенок, ожидающий полного прощения. Таруси чувствовал, как гнев, который еще недавно переполнял его, вытесняется жалостью и состраданием к этой женщине. И он, не в силах сопротивляться этому все более охватывающему его чувству, осторожно коснулся ее волос. Погладил их, намотал раскрутившийся локон на палец. Потом, взяв за подбородок, поднял ее голову и заглянул в глаза. Все еще влажные от слез, они смотрели на него с любовью, с нежностью, с затаенной надеждой и мольбой: «Не бросай меня! Не оставляй!..» И он взглядом отвечал ей: «Забудь, что я сказал! Это говорил не я, Умм Хасан. Настоящий я — сейчас перед тобой. Вот видишь — я с тобой на суше, а не в море. В твоем доме, а не на своем судне. Прости, что обидел тебя. Я не хотел этого. В этом не моя вина. Тут есть доля и твоей вины, и Абу Мухаммеда. Кто его тянул за язык говорить то, что предназначалось только ему? Ведь я же его просил ничего не говорить тебе! Зачем же он так меня подвел? Заставил выслушать от тебя обидные и несправедливые упреки?»
За окном прокричал первый петух, возвещая наступление нового утра. А они все еще сидели, прижавшись друг к другу, прислушиваясь к взволнованному биению сердец, и никак не могли насладиться сблизившей их вновь тишиной и радостью примирения.
— Выпить бы сейчас кофе! — мечтательно произнес Таруси.
Умм Хасан проворно поднялась и побежала в кухню. У дверей все еще бодрствовала, сидя на табуретке, Закия. Умм Хасан, встретив ее испуганный взгляд, улыбнулась, как бы успокаивая ее: «Не волнуйся! Все обошлось. Будем опять вместе». Лицо старухи расплылось в улыбке. Закрыв глаза, она забормотала молитву, благодаря аллаха за его благодеяние.
— Скажи, Умм Хасан, почему ты все-таки плакала? — спросил Таруси, положив ей руку на плечо.
— Я разве плакала? — с обезоруживающей улыбкой переспросила она.
Таруси, отпив из чашки несколько глотков, сказал ласково:
— Значит, ты хочешь, чтобы я не уезжал? Оставался всю жизнь хозяином кофейни? Обслуживал посетителей и был доволен своей судьбой? Такую долю ты мне уготовила?
— Я вовсе тебя не отговариваю от плавания. Единственно, о чем прошу, чтобы ты не продавал кофейню.
— Хорошо. Но где я в таком случае достану денег, чтобы внести весь свой пай за судно?
— Ты можешь и не вносить этот пай. Не обязательно тебе становиться компаньоном. Почему бы тебе не плавать, как раньше, просто капитаном. Никаких других жертв от тебя ни я, ни Абу Мухаммед не требуем. Ведь кофейня всех нас кормит. Зачем же самому лишать себя верного куска хлеба?
«Они как будто сговорились с Абу Мухаммедом, — подумал Таруси. — И слова одни и те же».
— О хлебе я уж как-нибудь позабочусь сам. Голодными не останемся. Ведь раньше ты меня не спрашивала, как я зарабатываю! Что же ты теперь вмешиваешься в мои дела?
— Разве я вмешиваюсь? Просто я боюсь, что если ты продашь кофейню, то не вернешься уже ко мне, переселишься навсегда с суши на море и я больше тебя не увижу.
