«Они как будто сговорились с Абу Мухаммедом, — подумал Таруси. — И слова одни и те же».
— О хлебе я уж как-нибудь позабочусь сам. Голодными не останемся. Ведь раньше ты меня не спрашивала, как я зарабатываю! Что же ты теперь вмешиваешься в мои дела?
— Разве я вмешиваюсь? Просто я боюсь, что если ты продашь кофейню, то не вернешься уже ко мне, переселишься навсегда с суши на море и я больше тебя не увижу.
— Твои страхи напрасны. Я знаю, чего ты боишься. Ты ревнуешь меня не к морю, — с улыбкой сказал Таруси, — а к тем, кто за морем… Но твоя ревность тоже надуманная. Что было, то сплыло. Прошлому возврата нет. Жизнь имеет свои законы, а дружба — свои права. Куда бы я ни уехал, где бы ни плавал, я вернусь к тебе. Никогда тебя не забуду и не оставлю.
Чтобы рассеять все страхи и опасения, Таруси сказал больше, чем когда-либо, прочувствованных слов о любви и верности. Да, он возвратится в море, но будет плавать не так, как раньше. Он теперь сам себе хозяин — и капитан и владелец судна. Он возьмет с собой в плавание Абу Мухаммеда. Вернется с подарками из далеких стран и останется с ней на всю зиму дома. Зима не сезон для плавания. Таруси надавал ей много и других обещаний, слушая которые старая Закия за дверью только улыбалась и молила аллаха, чтобы хоть половине из них было суждено сбыться.
Но сколько ни говорил Таруси пылких слов, сколько ни давал горячих клятв и заверений, он все равно не мог выразить всего того, о чем красноречивее и убедительней всяких слов можно сказать молчаливым прикосновением, объятием, поцелуем. Он взял ее руку, поднес к губам. Потом притянул ее трепещущее тело к себе, осыпал поцелуями ее дрожащие губы, влажные от слез глаза, пылающие от волнения щеки. Он целовал и чувствовал, что его губы и лицо тоже становятся влажными. Может быть, это были не ее, а их общие слезы счастья, от которого кружится голова и трудно устоять вот так, на ногах, посредине комнаты, даже в объятиях друг друга.
«А может быть, она до конца так и не поверила мне?» — мелькнула вдруг у Таруси тревожная мысль, и он, отстранив ее от себя, сказал:
— Дай мне, пожалуйста, твой паспорт…
— Зачем? — прошептала она.
— Догадайся сама!..
Умм Хасан заморгала, и слезы радости покатились из ее глаз. Не в силах больше стоять на ногах, она упала в его объятия.
— Ты была и есть моя жена, — прошептал Таруси ей на ухо. — Теперь ты станешь моей законной женой.
Когда Рахмуни вернулся из очередного плавания, кофейня уже была продана. Вырученные за нее деньги Таруси внес в счет своего пая.
Абу Мухаммед, собирая свои пожитки, долго ходил из угла в угол по кофейне, со вздохом бросая прощальные взгляды по сторонам. Потом вышел под навес. Последний раз полил посаженные им около кофейни цветы. Любовно потрогал каждый из них, понюхал. Попрощавшись со своей «плантацией», он уселся на большой камень у обрыва и, обхватив голову руками, предался воспоминаниям. Он перебирал в памяти многие прошедшие здесь дни, которые, как ему казалось, вместе с кофейней тоже навсегда безвозвратно уходят в прошлое.
Все, чего раньше касались его руки, принадлежит теперь не им. Он не имеет больше права дотрагиваться до этих вещей. Они стали собственностью других людей. Чужими вещами. С этой мыслью надо свыкнуться. Навсегда о них забыть. Как забыть и об этих обжитых скалах. И даже если он снова вернется сюда, он будет чужим. Многие вещи, к которым он привык, исчезнут. Вместо них появятся новые, может быть даже лучшие. Лучшие для других, но не для него.
Абу Мухаммед вздохнул: «Не послушал меня Таруси… Ну да ладно, аллах ему судья…»
Абу Мухаммед погладил вертевшегося у его ног кота, который жил у них в кофейне, и, наклонившись над ним, доверительно, как близкого друга, спросил:
— Ну а ты как же? Пойдешь тоже в море или останешься на суше?
Вечером Абу Мухаммед заглянул в котельную городской бани, где работал его старый друг Абу Хадар. Ему хотелось с кем-то поделиться своей печалью.
— Продал Таруси кофейню, — со вздохом сообщил он.
— Что же ты будешь теперь делать?
— В море уйду, в плавание. Он меня с собой берет…
— А какая нужда заставила его продавать кофейню?
— Стал компаньоном Рахмуни… Деньги потребовались.
— Э-хе-хе! — громко вздохнул Абу Хадар и потянулся к своей заветной бутылке с араком. Посмотрев ее на свет, он оценил содержимое, отпил небольшой гло ток и с безразличным видом заключил: — Впрочем, чего жалеть? Если бы это была винная лавка, другое дело. А от кофейни какой прок? Не понимаю, чего ты так убиваешься?
— А потому и убиваюсь, что привык к кофейне, как к своему дому. Сколько лет там прожито! А завтра в кофейню новый хозяин придет, и я со своими пожитками должен оттуда убираться. А мне не хочется. Понимаешь? Не хочу возвращаться назад в котельную. Вот я и злюсь.
— Злись не злись, мало что от этого изменится. От судьбы, говорят, никуда не уйдешь. Я тоже злился, переживал, ходил по свету, искал лучшей судьбы и вот очутился в котельной. А теперь и не ищу, и не жду уже ничего лучшего. Живу сегодняшним днем. Прожил — и слава аллаху. Не оглядываюсь назад и не заглядываю вперед. Из котельной иду в кабак, а из кабака — опять в котельную. Так и буду ходить туда-сюда, пока не снесут меня на кладбище. Опустят меня в могилу — никто и слезы не прольет. И не надо. Так даже лучше. Я и сам ни по ком не плачу. Нечем. Все слезы уже выплакал. Если бы вот не это, — он показал на бутылку, на дне которой оставалось еще немного арака, — не стал бы и дожидаться смерти. Открыл бы топку — и туда, в огонь. Но я живу. Не хочется, Абу Мухаммед, расставаться с жизнью, даже с такой непутевой, как у меня. Человек хочет жить, и он живет. Трудно — он выпьет, станет вроде легче, забудет свои горести и печали. Забудет даже, что он один на этом свете. Один-одинешенек, вроде меня. Да и ты, Абу Мухаммед, — не сердись только — такой же горемыка. Но не расстраивайся! Для тебя я приберег местечко. Будем вместе у печи трудиться, если, конечно, захочешь…
— Спасибо, обо мне не беспокойся… Меня Таруси одного не оставит.
— Значит, ты не один. Тебе, считай, повезло. Выходит, не скоро теперь увидимся. Ну ничего, Халиль меня будет держать в курсе твоих дел. Мы с ним каждый день видимся в кабачке Тауфика… И сегодня он обещал зайти ко мне. Хотел помыться. Оставайся и ты.
— Нет у меня сегодня настроения мыться, — сказал Абу Мухаммед и, помолчав, добавил: — Мне надо вернуться в кофейню. До свидания!
Согнувшись, он вылез через угольный люк из котельной. Прежде чем уйти, заглянул через люк в котельную еще раз. Абу Хадар, открыв створку печи, подбросил угля. Заполыхало пламя, заплясали блики. А Абу Хадар все бросал и бросал пищу в ненасытное огненное чрево печи. Потом разогнулся, опять приложился к бутылке, громко икнул, засмеялся чему-то и снова отпил глоток. Схватил лопату, подбросил угля в печь. В бутылке, наверное, у него ничего не осталось. Будет теперь стоять у печи, то сгибаясь, то разгибаясь, до позднего вечера. Потом отправится в кабак к Тауфику. Вернется ночью пьяный в котельную и завалится спать вон на те грязные лохмотья в углу. И так изо дня в день. До самой смерти. И это жизнь! Будь она проклята, такая жизнь!
От одной мысли, что такая жизнь может выпасть и на его долю, Абу Мухаммеду стало не по себе. Посетив котельную, он как бы совершил экскурсию в свое прошлое, а заодно заглянул и в свою старость, которая не за горами. Неужели ничего больше светлого не будет в его жизни? А ведь у него была и семья и работа. Теперь ничего. Пожертвовал всем. Всем, кроме жизни. Перенес и голод и холод. Скитался безработным. Жил в нищете. Только изредка ему улыбалось счастье. Вот так оно ему улыбнулось, когда он встретил Таруси. За его спиной он жил спокойно, не зная никаких бед. Но что будет с ним без Таруси? Полная неопределенность. Ни кола ни двора. В кармане дыра. И в душе пусто. У Абу Хадара и Халиля Арьяна хоть отдушина есть — могут напиться. Они к жизни относятся просто. К тому же и у того и другого есть работа и кров. Как хорошо, когда у человека есть хоть какая-нибудь работа и крыша над головой!..
Наступила последняя ночь перед уходом в плавание. Все уже сделано — кофейня передана новому хозяину, вещи собраны, судно загружено. Остается только поднять якорь и отчалить.
В ту ночь Таруси долго разговаривал с Умм Хасан. Вспоминали прошлое, обсуждали всякие хозяйственные дела. Строили планы на будущее. Уже далеко за полночь они легли спать. Умм Хасан, утомленная и притихшая, сразу же уснула. Таруси тоже закрыл глаза. День предстоял трудный — надо выспаться. Он повернулся на правый бок — так он привык всегда засыпать, — но сон не шел. Повернулся на левый, затем лег на спину, потом опять на правый. Полежал с открытыми глазами. Снова закрыл. Уснуть никак не удавалось. Мысли беспорядочно лезли в голову, рисовали одну картину за другой, выхватывая из памяти события то далекие, почти уже забытые, относящиеся к его детству и юности, то совсем недавние, связанные с Батраной, портом, с самыми различными людьми: Абу Мухаммедом, Надимом Мазхаром, Абу Рашидом, Рахмуни, Умм Хасан. Вспоминая свои былые скитания, пытался представить, что ждет его в будущем… Он так и не понял, удалось ли ему уснуть или же он только ненадолго закрывал глаза. Когда он их опять открыл, солнце уже заглядывало из-за крыш в окно. На ветках деревьев вовсю щебетали и пели птицы. В соседнем доме заплакал ребенок. Заголосили уличные торговцы. Надрывно, будто испугавшись, что проспал, загудел в порту пароход. Ему отозвался другой. Все пробуждалось и говорило друг другу: «Доброе утро».
