За неделю съёмок к дубасовской пятёрке Бог или судьба прикрепили сорокалетнего, прохиндейского вида мужичка, с обвислыми хохлятскими усами и блестящей лысиной под кепкой, которую он поминутно снимал, вытирая ей лицо и шею.
Чего в его корзине только не было.
После объезда подопечных Фемистоклом Феофановичем, великолепная пятёрка купила у Иваныча, так представился торгаш, две бутылки водки. Одну под «красной головкой» за 40 копеек, другую под «белой» за 60 копеек. На закуску денег не пожалели. После каши и щей душа просила деликатесов. Взяли копчёного угря, колбасы, сыра, пирожков с яйцом и капустой вместо хлеба, и нарзана — запить всё это изобилие.
Да и как в жару без воды?
Расположились в роще, на склоне Дудергофской горы.
Дубасов взял бутылку и постучал слегка красной сургучной головкой о камень, а когда сургуча почти не осталось, профессиональным ударом ладони по днищу, выбил пробку и разлил водку по маленьким стопочкам, хранившимся у Иваныча в отдельном пакете и за отдельную плату.
Пир пошёл горой. Дудергофской.
Перед Иванычем была поставлена боевая задача на завтрашний день.
Народу захотелось консервов из омаров, паштет из дичи и паюсной икры.
Щёлкнув каблуками рыжих сапог, Иваныч лихо козырнул, ибо служил когда–то в гвардейском Семёновском полку, затем традиционно снял и обтёр красную рожу кепкой и безмолвно, словно джин, испарился.
Попутно с выпивоном, до вечера азартно резались в карты, купленные втридорога у того же Иваныча.
Бывший семёновец, хоть и работал шакалом, оказал юнкерам ещё одну неоценимую услугу, причём бесплатную. Нашёл в Дудергофе землемера и тот мигом всё замерил и начертил.
Топографию похмельные юнкера сдали прекрасно.
После полуинструментальной съёмки, так же весело прошли глазомерные и маршрутные.
Землемер разжился окладом подпоручика, а у Рубанова в кармане остался оклад нерадивого ефрейтора самого захудалого пехотного туркестанского батальона.
Зато Фемистокл Феофанович ставил в пример всей роте дубасовскую пятёрку. Даже Зерендорф, несмотря на трезвый образ жизни и немецкий педантизм, получил на балл меньше.
После топографии, отдохнувший и посвежевший капитан Кусков, согласно плану учебно–тренировочных занятий, решил заняться с ротой стрельбой, о чём и сообщил утром на построении.
После чая, взгрустнувшая рота, с винтовками на левом плече, отбивая шаг по «офицерской дороге» под руководством Кускова и «Капрала», так назвали прибившуюся к роте собачонку, направилась на стрельбище.
Путь лежал в сторону Главного лагеря. Те места для юнкеров были ещё загадкой, поэтому несколько раз сбивали строй, зыркая по сторонам глазами.
Обогнув Дудергофское озеро, вышли на левый фланг Главного лагеря, где находился барак Пажеского корпуса.
Любопытные пажи, словно семечки из подсолнуха, повыскакивали на парадную линейку и, дурачась, отдавали честь проходящему воинству.
На стрельбище Рубанов попал в свою стихию. Здесь ему не надо было звать на помощь землемера. Отстрелялся он первым по роте, и заслужил благодарность от капитана Кускова и «Капрала», ласково лизнувшего его руку.
После занятий роту вёл Зерендорф. Кусков встретил знакомых офицеров и остался с ними «обсудить результаты стрельб».
— Завтра утром роту в тир поведёте без меня, — распорядился он, обращаясь к Зерендорфу.
Тот козырнул, «Капрал» повилял хвостом.
— Ну вот. С приказом все согласны, — порадовался за дисциплину капитан.
— С песне–е–й арш! — скомандовал старший унтер, собачонок тявкнул и рота, отбивая шаг, двинулись домой, во всю глотку напевая училищный марш.
Подходя к бараку пажей, бодро горланили второй куплет:
Мы смело в наступлении победу завоюем,
Погнём штыки опасности и славу всем добудем,
Вперёд, смелей друзья. На штык и на ура,
Коли, руби врага, умрём и победим,
За славу русского царя.
Когда молча отбивали шаг по главной линейке пажей, те, построившись, тоже запели, нагло глядя на юнкеров:
Как надутые гандоны,
Маршируют все павлоны.
А кто первые хамлоны?
Это верно уж павлоны.
Жура–жура–жура мой.
Журавушка молодой.
— Они чем–нибудь путным занимаются по службе? — поинтересовался у Дроздовского Аким.
— Р–р–ота! Стой! Продолжим Журавушку, — дал команду Зерендорф, и довольный курс дружно затянул, стоя перед бараком пажей:
Пред начальством как ужи,
Извиваются пажи.
Кто способен на шантаж?
Ну конечно, камер–паж.
Жура–жура–жура мой.
Журавушка молодой!
Спев, весело продолжили свой путь, оставив пажей в глубокой задумчивости.
В запале творчества, этот вечер юнкера посвятили песенному искусству, услышав, как вдалеке поют николаевцы:
Соберёмся–ко друзья,
Да споём про журавля-я.
Строят сральник на ура-а,
Инженеры–юнкера–а.
Далее, по эстафете, куплет подхватили артиллеристы–михайловцы:
В Петербурге держит тон,
Только юнкер михайлон.
Возвысили они себя. Следом константиновские юнкера пропели избитые строчки про павлонов, а те успешно отдарились:
Кто безмерно туп и глуп?
Это юнкер констапуп.
Жура–жура–жура мой, журавушка молодой, — гремело в воздухе до самого отбоя.
На следующее утро, выполняя приказ до сих пор обсуждающего результаты стрельбы капитана, Зерендорф, знакомой уже дорогой повёл роту на стрельбище.
Хорошо позавтракавший и потому довольный жизнью «Капрал» бежал перед строем, трудолюбиво ставя метки на окрестных кустах.
Пересекая парадную линейку пажей, павлоны насторожились, разглядывая, чего это «шаркуны» держат в руках, не на фляги, не на подсумки непохожее. Оказалось — клизмы. А один наглый и здоровый паж любовно прижимал к груди огромнейший пульверизатор. И он ведь был не пустой…
Нарушив дисциплину, Аким крикнул из строя:
— Господа пижи, у вас что, запор?
И тут же поплатился за этот вульгарный вопрос, будучи обрызган какой–то необыкновенно вонючей жидкостью из вместительного пульверизатора.
Благоразумный «Капрал», почуяв нестроевые запахи, опрометью бросился в кусты и появился перед строем уже на стрельбище. Словом, службу завалил полностью.
Пропустив павлонов через парадную линейку, пажи не отстали, а зарядив, по–новому, вонючей жидкостью свои боевые клизмы, преследовали юнкеров по дороге, отделяющей первобытную стоянку пажей от лейб–гвардии Финляндского полка.
Выбежавшие поглядеть на представление финляндцы, покатывались со смеху, показывая пальцами на мокрых павлонов.
И даже в такой неординарной ситуации юнкера не сломали священный строй, а высокомерно глядя на нападающих, чётко отбивая шаг, топали дальше.
Они уже приучились, что строй для павлона — превыше всего.
Финляндцы это поняли и перестали ржать, уважительно провожая взглядом колонну Павловского Военного Училища.
Отстрелялись на этот раз неважнецки. Даже Рубанов промахнулся, принюхиваясь к исходящему от рубахи запаху.
На обратной дороге, услышав крик дневального: «Павлонов несу–у–т!» — неуёмные пажи поднесли к глазам заранее приготовленные огромные монокли на широких жёлтых лентах, страшенных размеров подзорные трубы и бинокли, чтоб смотреть свысока на «вонючих» павлонов.
Юнкерский строй прошёл как по ниточке, лишь один «Капрал», стыдясь за утреннее своё поведение, вступился за честь роты, громко облаяв смутьянов, и попытался укусить огромного пажа, который давеча держал в руках пульверизатор, а теперь глядел на юнкеров через монокль величиной с тарелку.
«За меня мстит», — подумал про собаку Рубанов и крикнул:
— Мы вам под них скоро глаза подравняем! — «Становлюсь постепенно рупором роты», — погордился собой.
Зерендорф промолчал, не сделав замечания, видно был того же мнения.
Дубасов яростно сверкал очами. Нарушить строй, чтоб куда–нибудь засунуть пажу подзорную трубу, он не мог — воспитание не позволяло.
В столовую никто не пошёл, аппетита не было. Почистив и смазав винтовки, помчались купаться на озеро. В воду с мостков, под лай «Капрала», бу'хались в одежде и сапогах. Благо, день был жаркий.
После водных процедур, до вечера, стирали и сушили на солнышке форму. Ходили, ясное дело, в чём мать родила, и кожа по цвету прошла все метаморфозы, начиная от белых рубах, потом медных тарелок и, наконец, сравнялась с сапогами.
Поужинав, опять ринулись на озеро. На этот раз поплавать на лодках.
Зерендорф со своими нукерами, заняли восьмивёсельную шхуну, остальные, записавшись в очередь, рассекали во всех направлениях Дудергофскую лужу на лёгких каравеллах… Или яхтах, корветах, крейсерах, в зависимости от фантазии «моряков».
В консервную банку, с надписью на борту «Сойка», вместилась вся триангуляционная пятёрка.
