В тесноте, как говорится, да не в обиде. Дубасов сидел на вёслах, Пантюхов на корме крутил фанеру с рукоятью, под гордым названием «руль», Аким был рупором команды и, расположившись на носу или клюве «Сойки», орал встречным яхтам, каравеллам, шхунам и крейсерам: «Побереги–и–ись!» Дроздовский с Антоновым обязанностей по лодке не имели, и являлись просто моряками.
И тут Рубанов заметил флот неприятеля, состоящий из одной восьмивёсельной посудины, которая неуклюже, как и Зерендорфская — кто в лес кто по дрова, отчаливала от противоположного пажеского берега.
— Господа корсары, прошу ко мне, — взял он руководство в свои мстительные руки.
И когда корсары окружили «Сойку», выложил свой план:
— Господа пираты, дадим бригу противника отплыть на серёдку озера и неожиданно, как наряды не в очередь, свалимся им на голову.
— Снаряды? — переспросил Дубасов.
— Наряды! — поправил его Аким. — Цель — перевернуть судно с сухопутными матросами, и пусть шаркуны по дну добираются до берега.
Народ с великим воодушевлением согласился на атаку.
Зерендорф, пыхтя и ругаясь, на совещание «генштаба» опоздал. Его броненосец, к удивлению морских волков, медленно крутился вокруг своей оси.
Дубасов хотел прочесть басню Крылова — когда в товарищах согласья нет, но перепутал слова.
Дроздовский начал что–то про лебедя, рака и щуку, но среди них почему–то затесался «Капрал» и запутал всё дело. Закончил он басню нравоучительной цитатой из устава внутренней службы.
Аким перебирал в уме подходящие случаю вирши Пушкина, но выдал:
— Медведь, мартышка, козёл и косолапый мишка…
— Козла в компании не было, — стал спорить Дубасов.
— Не козла, а медведя, — не согласился с ним Дроздовский.
Отвлекли их от поэзии, вошедшие в ритм и раскочегарившие свой восьмивёсельный дредноут пажеские яхтсмены.
Перевязав один глаз платком и произнеся:
— Эх, нам бы ещё шарманку с попугаем, — Рубанов дал команду: «На абордаж!»
Корсары в несколько минут окружили корабль противника и со словами: «Где ваши клизмы, господа утопленники», — перевернули его.
Да так ловко, будто этому учились под бдительным оком Кускова.
Слушая вопль Зерендорфа: «Отстави–и–и-ть!» — Аким любовался захлёбывающимся здоровяком–пажом, высчитывая в уме, сколько пульверизаторов дудергофской воды поместится в его желудке.
Пажеские глаза стали величиной с монокль на жёлтой ленте. Плавать, оказывается, он не умел. Но поняли юнкера это не сразу. Паж сначала бил руками по воде и что–то мычал.
— Радуется купанию, — выдвинул Аким свою версию, но поперечный Дубасов вновь стал спорить, доказывая, что паж, по укоренившейся привычке, хочет всех обрызгать.
— Нет! Вы не правы, господа, — не согласился с нами Дроздовский, — паж просто хочет понырять…
Но когда любитель водных упражнений появляться на поверхности стал реже и реже, больше времени проводя под водой, и вынырнув, вдруг завопил, раз в десять перекрыв визг обливающегося по утрам Зерендорфа: «Помогитя–я–я!» — с деревенским, к тому же, акцентом, Дубасов, мощной своей дланью, поднял его за шкирку исподней рубахи над водой, а Рубанов поинтересовался:
— Зелёненький, и где же твой пульверизатор?
От охватившего его ржанья и общей душевной радости, спасатель выронил пажа и тот, барахтаясь, ещё громче заорал: «Карау–у–у-л–ль–ль!»
— Вот тебе и буль–буль–буль, — вновь выудил из воды тело несостоявшегося водолаза Дубасов.
Аким огляделся окрест.
Двое яхтсменов саженками улепётывали по направлению к берегу, остальные мокрыми курицами сидели, сдавшись на милость победителя, на днище вельбота.
Зерендорфский корабль, вращаясь вокруг оси, медленно приближался к месту боя.
— Всё! Трубить отбой, — снял с глаза повязку Аким, — войска противника отступают по всему фронту. А вон ещё одно неопознанное плавсредство, — ехидным голосом дал информацию к размышлению.
На этот раз Дубасов всё понял правильно: «На аборда–а–аж!» — воинственно–хриплым, прокуренным басом зарычал он, затащив всего утопленника в лодку, и флот двинулся в сторону морских топографов.
— Убью–ю–ю! — завизжал главный козерог, будто его окатили ледяной водой, и на всякий случай поднял весло.
Нукеры последовали его примеру.
— Солдат ребёнка не обидит! — миролюбиво изрёк Рубанов. — Всем к берегу, оживлять утопленника-а! — направил мысли окружающих в русло Гаагской конференции по разоружению.
Как паж не сопротивлялся, чуя недоброе, его вытащили за руки — за ноги, уронили на песок, и в придачу, тяпнул за ногу «Капрал». На этом пажеские мучения закончились. Юнкерам стало жалко его.
— Ребята, теперь он наш гость, — повели страдальца в чайную.
Вскоре сердобольные павлоны принесли ему запасную форму, угостили конфетами с чаем, и извинились за превращение пажа в водяного.
Виновный в покушении на пажескую ногу «Капрал», лизнул гостя, и в знак примирения улёгся у его ног.
— Граф Игнатьев Сергей Рудольфович, — представился паж. И поклялся на уставе внутренней службы не брать в руки клизму, а тем более пульверизатор, даже если будет страдать хроническим запором.
Когда гостя проводили, появился усталый боцман Зерендорф с командой матросов. Ладони их пузырились от мозолей.
— Живым отпустили? — поинтересовался он. — Главное, традиции не нарушили, — пошёл в барак отдыхать.
Через день, во главе с генералом Шатиловым, прибыл старший курс и с ними училищное знамя. Тут и пошли наряды, караулы, ученья.
К середине июня Красносельский лагерь и Дудергоф полностью заполнились юнкерами, гвардейцами, «шакалами» и «жуками». Так на военном языке именовали проституток.
Народ вдохновился и стал ещё гуще ваксить сапоги и чистить пряжку ремня, будто для «жуков» или, точнее, «жучих» это являлось самым важным.
Основа быстрой любви — деньги в кармане, а пряжка пусть выглядит темнее тёмного царства.
У Рубанова денег после топографических съёмок осталось с гулькин нос, который много короче носа «Сойки». К тому же по ночам часто снилась желтоглазая Натали.
А Дубасов и вовсе получил письмо от Ольги, став от этого задумчивым и мечтательным. К тому же денег у него осталось ещё меньше, чем у Акима.
С приездом высшего училищного начальства начались активные ученья. Батальон совершал марш–броски по окрестностям Красного Села и Дудергофа. Стоять на посту считалось отдыхом.
Рубанов уже отдежурил у порохового погреба, и готовился заступать на пост № 1 у Знамени.
Особым шиком у павлонов считалось — простоять два часа на посту не шевелясь и по стойке смирно. Юнкера закаляли этим волю и характер.
Перед заступлением в караул, капитан Кусков лично провёл инструктаж с постовыми в дежурной комнате.
— Господа юнкера. Для военной службы нужен безукоризненно честный воин. Поэтому, как вы уже поняли за год, вся обстановка училищного воспитания построена на началах чести, справедливости и благородства. Воинская честь — есть высшее проявление нравственных качеств юнкера, а потом и офицера. Верность Царю, Отечеству и Знамени — вот важнейшие основы воинской чести. Знамя, на охрану которого вы заступаете — царское благословение на верную службу Родине. Сейчас знамя училища, а потом полка — это святыня для вас. Потерять в бою знамя, всё равно, что нарушить присягу, изменить Царю и Родине. Знамя — душа армии. Знамя — символ идеи защиты Родины. Защиты детей, матерей и стариков. На такой важный пост вы сейчас и заступаете.
Два часа на посту у Знамени Аким не шелохнулся.
На следующий день — стрельбы, затем марш–бросок и так до середины июля, когда для младшего курса ученья закончились.
Старший курс прощался со своими козерогами. Второй взвод расположился в чайной за сколоченными из досок импровизированными столиками.
— Берегите училищные традиции, не уступайте пажам и уважайте своего капитана, — сидя в окружении юнкеров, говорил расчувствовавшийся Гороховодатсковский. — Левая рука у него знаете отчего всегда в кармане? Прострелена на дуэле, когда вступился за честь юнкера перед пехотным офицером. Юнкеру–то стреляться не положено. А честь для военного человека — главное. Вот он и восстановил справедливость. Ну ребята, прощайте… С кем–нибудь судьба сведёт в полку или на войне, — жал всем руки. — А от вас следует подальше держаться, когда топографией занимаетесь, — улыбнулся Дубасову с Акимом и их товарищам. — А нам ещё до шестого августа делать марш–броски по окрестностям Копорья, Кипени и Ропши.
После чая — перекличка и вечерняя молитва.
На главной линейке построились юнкера. Фельдфебель выкрикивал фамилии.
У знамени, где, не шелохнувшись, стоял часовой, выстроился караул. Горнист стал на правом фланге. Затем вперёд вышел священник.
Батюшка по–доброму глянул на молодых ребят, отчего–то зная, что немногие из них доживут до старости. Он и жалел их в душе, и гордился ими.
