— Будешь с царем на приеме говорить, скажи ему и о нашем бедственном положении.
— Когда прием, неизвестно, — угрюмо промолвил Теймураз. — Словно я какой бесславный нищий, что меня и принять-то нельзя не в очередь!
По всей Москве шли неумолчные толки.
Над домом боярина Пронского стряслась грозная, великая беда. В самый день свадьбы молодой княжны с князем Черкасским ее выкрали из-под самого венца, и она точно в воду канула. Княгиня Пронская от такого горя в ту же ночь скончалась, а самого князя под утро свезли в тюрьму по чьему-то извету.
И вдруг сразу опустел и осиротел большой, богатый и всей Москве известный дом князей Пронских. Дворовые притихли, приуныли. Хотя и при самом князе им не Бог весть как жилось, но страх, что вот-вот они могут перейти в еще худшие руки, подавлял их окончательно.
Княгиню наскоро похоронили без обычных пышных обрядностей, и во всем доме остались только две жилые комнаты, которые занимал непритязательный, скромный князь Иван Петрович, дядя Бориса Алексеевича Пронского. Но и он находился в эту минуту с царской семьею на богомолье й ничего не знал о беде, обрушившейся так внезапно на его славный род.
В доме боярыни Хитрово тоже не все обстояло благополучно. Боярыня целыми днями лежала на кровати с «выкаченными бельмами», как выражались сенные девушки; ни с кем не говорила ни слова и почти не ела.
Время от времени к ней заходила только Марковна, сокрушенно вздыхала, крутила головой, поправляла атласные подушки и безмолвно выходила из опочивальни.
Потом приходили еще какие-то личности, после визита которых Елена Дмитриевна становилась еще мрачнее и ее глаза еще чаще затуманивались слезами; в бессильной злобе грызла она тогда тонкие наволочки своей подушки, словно порченая.
В один из таких приступов злобы в опочивальню вошла Марковна и, вздохнув, заговорила:
— Боярыня, а, боярыня? Алена Митриевна! Послушай-ка, что я тебе скажу. Важнеющее дело!
Елена Дмитриевна повернулась лицом к старухе и сурово взглянула на нее.
— Надоела ты мне, старая, смерть надоела! Что тебе от меня надо? — глухим, хриплым голосом проговорила Хитрово.
Никто не узнал бы недавней красавицы в этой женщине с растрепанными волосами, с блуждающими глазами на побледневшем, осунувшемся лице, с пересохшими губами, из которых вылетали тяжкие стоны и страшные проклятия.
— Говори, что надо! Иль царь приехал? Скорее бы, скорее! — простонала она, заломив руки.
— Царь, сказывают, завтра будет, — поведала Марковна. — Да я не о нем, боярыня, тебе что сказать хочу, а о самой тебе, радость моя. Пожалей ты себя, дитятко мое!
— Говори прямо, к чему ведешь, без подвохов! Я ведь тебя насквозь вижу, таишь в себе что-то.
— В народе гуторят, — начала Марковна тихо, — что ежели князя Пронского судить будут, так и тебя нельзя в стороне оставить, что будто ты его дела ведала, мирволила ему… Из-за тебя все ему и дозволялось.
— Кто, кто смеет так говорить? — поднялась с постели, сверкая глазами, боярыня.
Старуха совсем перепугалась и невнятно продолжала:
— В корчме тут… у Ропкиной говорили, а кто— того доподлинно не упомню.
— Не упомнишь? Должно быть, сама Ропкина?
— Ой, у нее самой беда приключилась! — оправившись, начала повествовать старуха. — Неведомо куда скрылась приемная ее дочка Танюшка. Сама-то Степанида Тимофеевна ревмя реветь, все мышиные норки обыскали, словно в воду девка канула…
— Ну, мне горе твоей мещанки разбирать не приходится. Сказывай, что у тебя там еще, коли начала уж говорить.
— Степаниду Тимофеевну в розыск требуют… цыганка, знать, что-либо наплела на нее. Весь дом перетормошили, да, известно, ничего не нашли. Вот, матушка, какую ты кашу зла заварила!… А ежели не расхлебаешь, что тогда-то? Все мы к ответу пойдем, и кто ведает, до чего еще докопаются? Марфушка-то много чего знает, да все, поди, как на духу выложит. И то сказать, нас жалеть ей не приходится, а против тебя она лю-ю-тую злобу имеет…
— Не посмеет она, не посмеет; испугается! — пробормотала Елена Дмитриевна недостаточно уверенно. — Слыхала ведь, что она себя моей сестрой величала?
— Мало ли что! Бабе всякое сдуру в голову придет; так сбрехнула! Нет, на это ты, боярыня, не рассчитывай… Она тебя не пожалеет. А послушайся ты моего старушьего совета: возьми извет свой на князя Пронского назад и освободи его из тюрьмы…
— Никогда этого не будет! — страстно вскрикнула Елена Дмитриевна. — Врага своего освободить, обидчика лютого! Лучше сама на плаху лягу, но раньше потешусь над ним, погляжу, как он, голубчик мой, на дыбе напляшется. Насмеяться надо мной! Меня, как дуру, провести! — Она скрипнула в бешенстве зубами. — Нет у меня к нему жалости!
— Да на плаху-то он пойдет не один, — грустно произнесла Марковна, — и тебя с собой возьмет.
Елена Дмитриевна отрицательно покачала головой.
— Спесив он больно, меня в свое дело не запутает.
— Ну, все едино, он ли, она ли, Марфушка, а тебе тюрьмы, видно, не миновать, если ты их не вызволишь. Пока царя нет да бояре еще не накинулись на вотчины князя, вызволить его еще можно. Ну, попугала — и довольно, вовек не забудет!
— Нет, не вступлюсь я за него, — упрямо проговорила Елена Дмитриевна. — Он счастье отнял у меня; что мне и жизнь теперь? — И, зарыдав, она снова упала на кровать.
Теплый летний вечер врывался в открытые окна терема. Комната наполнялась сладким запахом цветущей липы. Летний праздник природы совершался в саду, где все благоухало, все цвело, все тянулось к источнику тепла и света. А в опочивальне боярыни царили уныние и холодная злоба, как в сердце Елены Дмитриевны, где уже давно наступила студеная, слезливая осень.
Наплакавшись, боярыня встала наконец с постели и, подойдя к окну, старалась захватить в грудь побольше живительного воздуха.
— Ах, душно мне, душно! — простонала она.
В это время в дверь робко постучались; старуха Марковна поспешно кинулась к двери. Сенная девушка докладывала, что пришел человек и желает сейчас же переговорить с боярыней.
— Так зови его! — приказала боярыня, услышав их переговоры.
Старуха юркнула за дверь, а через минуту вернулась, ведя за собою закутанного человека.
— Что тебе надо? — спросила у него Елена Дмитриевна.
— С тобой, боярыня, говорить, — ответил пришедший пониженным голосом. — Вели всем выйти.
Марковна испуганно посмотрела на свою питомицу.
Незнакомец, поймав ее взгляд, проговорил:
— Не бойся, я твоей боярыне худа не сделаю!
— Марковна, выйди, — приказала Хитрово.
— Чай от меня никаких тайн нет? — сокрушенно проговорила старая пестунья, но под строгим взглядом боярыни покорно вышла из опочивальни.
Оставшись с пришельцем одна, Елена Дмитриевна спросила его, зачем он пришел.
— Я знаю, где схоронился князь Джавахов, — проговорил он, все еще не открывая своего лица.
Елена Дмитриевна заглушила готовый вырваться крик; пошатнувшись, она схватилась рукой за стол и тяжело оперлась на него.
— С… с женой? — едва прошептала она.
— Нет, князь один, — ответил незнакомец. — Я прислан к тебе узнать, что ты дашь за свидание с князем? Он один схоронен в укромном месте.
— О, что я дам, что я дам! — заволновалась боярыня. — Ничего не пожалею, если ты правду говоришь.
— Ну, так идем же за мной.
— А если это западня? — испугалась Хитрово.
Незнакомец вместо ответа вынул из-под кафтана знакомый боярыне кинжал князя Леона.
— Узнаешь?
— Идем! — ответила она и, не размышляя больше, накинула на себя фату и последовала за незнакомцем.
Наконец 5 июля царь Теймураз Давидович собрался представиться русскому царю Алексею Михайловичу. Последний только что накануне приехал с богомолья, и ему сейчас же доложили, что грузинский царь с нетерпением желает предстать пред его светлые очи.
Представление было назначено на другой же день, и уже задолго до назначенного часа в грузинском доме было заметно особое движение. Царь Теймураз, видимо, волновался. Он встал чуть только забрезжило утро, сходил в церковь, отслушал заутреню, усердно молился, клал земные поклоны и вернулся домой несколько успокоенный. За ним должен был приехать боярин Хилков, единственный из приближенных Тишайшего, хорошо говоривший по-грузински, и отвезти его во дворец.
В Кремле около дворца уже спозаранку толпился народ. Некоторые по делу, а кто из любопытства, прослышав, что приехал из Туретчины какой-то диковинный царь, притащились на площадь, заполнили комнаты и передние, с нетерпением дожидаясь царского выхода.
День обещал быть жарким. Июльское солнце уже давало себя знать, порядком припекая покрытые меховыми шапками головы бояр и стольников. Все с надеждой поглядывали на небо, но на нем не было ни признака облачка.
