Не выпуская листа из огрубевших пальцев, Мартынь, наконец, обратил взор на барона.
— И вы готовы поручиться, что такой закон в силе и что его издали шведские власти?
— В силе он уже не первый год, в свое время его и в церквах зачитывали. И подписал его Карл Двенадцатый, тот самый прославленный герой и покоритель Европы, что бежал к крымскому хану и ныне подстрекает татар и турок на новую войну против русского царя, чтобы отвоевать Лифляндию и всех вас девятикратно прогнать сквозь розги.
С глубоким недоумением Мартынь взглянул на отца, который, сидя на своем камне, слушал с напряженным вниманием, видимо, силясь уразуметь, на что это нынче немец снова подбивает его сына. Кузнец уже не мог успокоиться; он поднялся, скребя черными ногтями залубеневший фартук.
— Нет, никак не могу поверить… Чем же теперешний шведский порядок разнится от того самоуправства и бесчинства баронов, про которые нам отцы и деды наши рассказывали?
— Чем разнится? Ничем. Разве тем только, что раньше господин судил по своей воле и порой ему за самоуправство отвечать приходилось, а теперь тебе отрубят голову и руку, да еще труп колесуют — по королевскому приказу. Тут и не пикни.
— А мы-то их так почитали, думали, что уж теперь-то у крестьян права есть и заступа!
Курт усмехнулся.
— Хитро все было затеяно: чтобы вы так и думали и были на стороне властей, пока те дворян обламывали. А теперь, когда они везде своих господ и арендаторов насажали, такого жару зададут, какого вы еще и не видывали. Да ведь иного вы и не заслуживаете, — разве с вами можно что-нибудь затевать?! Нет, прав был покойный барон Геттлинг, когда говорил, что латышский мужик без порки не проживет и сам об этом ведает. А иначе разве шли бы вы на войну за тех, кто издает для вас такие законы?
Мартынь был задет за живое.
— Хватит вам, господин барон! Об этом мне даже и вспоминать неохота!
— Ну, хорошо, не будем, поговорим лучше обо мне. После всего, что я пережил нынешним летом, я начинаю становиться сторонником барона Геттлинга. И хоть не хотел я этого, хоть и сопротивлялся — у меня же был свой взгляд на вещи и свои цели, — но иначе теперь не могу. Пан Холодкевич приказал прогнать меня за пределы Лауберна. И ты думаешь, я после этого успокоился? Нет, я трижды обошел свои бывшие владения, точно вор, укрываясь по ночам в стогу либо в клуне. Язык у меня устал убеждать и доказывать, а мне так хотелось, чтобы мои бывшие люди оказались там, где начнется поворот в их судьбе, чтобы они были за, а не против тех, кто скоро станут их новыми господами и уж, конечно, возьмут на заметку, друзья вы им или враги. И ничего из этого, кузнец, не вышло, только на посмешище себя выставил. Уж на что старый Грантсгал разумнее других, и тот знай чешет затылок и бурчит что-то непонятное. Да ты ведь лучше моего знаешь, как вы это умеете делать, когда не хотите сказать «да», а «нет» говорить тоже неохота. Остальные даже рта не раскрывали, жалкие глупцы. Однажды, где-то у даугавцев, собрал я девять слушателей, а когда в сумерках зажгли лучину — осталось их только трое. Один еще по полу ползает. Второй оказался слабоумным, он ровным счетом ничего не понял, а только с большим удовольствием наблюдал, как я рот раскрываю ну и, понятное дело, глазами сверкаю. А третий… Да, третий был совсем глухой старик и, конечно, не слышал ни единого слова. Смеяться бы впору, когда бы плакать не хотелось. Ладно, что хоть люди они порядочные — накормили, не выгнали из своей пуни и не побежали доносить Холодкевичу. А если и донесли, то поляк сделал вид, что ничего не знает: времена изменились, шведское господство рушится, не выгоднее ли загодя переметнуться к новым господам?!
— А они вправду придут, новые господа?
— И вы еще спрашиваете! Тупой и слепой народ! Двадцать седьмого июня русский царь Петр наголову разбил шведов под Полтавой, а остатки войска вместе с генералами взял в плен. И турок ожидает тот же удел, ничего Карл от них не добьется, его звезда закатилась.
— Говорят, будто русские под Ригу идут.
— Идут, может, уже и подошли. По Даугавскому большаку денно и нощно поток плывет — пешие, драгуны, обозы. Кое-что я и сам видал, а еще больше того слыхал от верных людей. Это не оборванный, голодный сброд, а одетая как положено, хорошо вооруженная армия с толковыми офицерами и лучшей воинской сноровкой, нежели у шведов. Рига падет, это вопрос нескольких месяцев, может быть, даже и недель. А вместе с Ригой и вся Видземе будет в их руках.
Кузнец долго стоял, погрузившись в свои мысли, но, очевидно, так и не мог ничего решить.
— А что же вы думаете делать, господин барон?
Брюммер проворно поднялся и сел.
— Что делать, для меня ясно: я иду к русским.
— И остальные господа тоже?
— Кое-кто из них уже там, но не все, кому следовало бы. Нет больше истинных дворян, остались одни жалкие отпрыски некогда славного ливонского рыцарства, дрожащие, запуганные трусы, насмешка над памятью героя Паткуля. Такие же тупицы, как и их крепостные. Я иду один. А ты?
Мартынь лишь беспомощно пожал плечами. Курт поднялся, с сожалением и насмешкой поглядывая на нерешительного мужика, и заявил на прощание:
— Не будь у меня горького опыта, я бы тебе кое-что сказал. По правде говоря, повторил бы то же самоё, что однажды уже заявлял. Будь я в твоей шкуре, я бы так не мешкал, потому что у тебя все равно только один выбор и только один путь. Твой воинский поход может принести очень неприятные последствия, ежели вовремя не исправить ошибки. Давай сюда этот лист; остальным я его напрасно читал, но ты ведь можешь понять хотя бы то, что король Карл не тот человек, за которого стоит бороться и на кого можно надеяться. Напротив, служа русскому царю, ты, знаток своего ремесла, можешь достигнуть по крайней мере того же, чего достигли некоторые из его простолюдинов. Русские днем с огнем ищут таких, как ты, и я бы на твоем месте не упускал такого случая. Но поступай, как знаешь, я устал бороться с вами и остаюсь при своем.
Он только попросил напиться и ушел, даже не подав руки. Мартынь еще долго простоял под березой, потом попробовал было работать, но молот стучал невпопад, то и дело в горне гасли угли. В полдень кузнец вышел из кузницы, сбросил фартук, вымыл в колоде руки. Старый Марцис так занедужил, что тщетно пытался подняться со своего камня, но глаза его глядели недружелюбно.
— Одно я тебе скажу: не связывайся ты с этим баринком!
Сын остановился, хотел что-то сказать, да только отмахнулся и свернул на дорогу.
Старик тряс кулаком вслед.
— С господами нам не по пути, вбей это ты в свою дурацкую башку. У них вечно выгода на уме. Ты ему только спину подставь, а в седло он сам вскочит. Вечно так было и не будет по-иному. Ежели тебе барин говорит: «Делай так», знай, что тебе надо делать аккурат наоборот…
Выкрикивал он это довольно долго. Сначала Мартынь еще слышал его голос, хотя в слова не вслушивался, но скоро и звуки его заглохли за кустами чернолоза, которыми нынче заросли все канавы, даже на дороге пробились их побеги. Ну что может сказать ему этот старик, погруженный полвека в свое несчастье, в свою слепую ненависть, как разбухшая болотная коряга в ржавую мокреть.
Мартынь миновал имение, даже не заметив, что Марч робко и как-то сконфуженно поглядел вслед из-за приоткрытой двери клети, — теперь все норовили свернуть от него в сторону, потому что у кузнеца на языке нынче то же самое, что и у бывшего владельца Соснового. Даже самые смелые и слушать не хотели о войнах: мира, только мира жаждали эти уставшие и обленившиеся люди. Но кузнец Мартынь не знал, что такое мир; еще с той поры, как стаял снег, слова барона все время звучали в ушах. Порою казалось, что в словах этих вся правда, и он пытался втолковать эту правду тугодумам, жаждущим мира. Потом его вновь охватывали сомнения и такое же неверие в господ, как у старого Марциса. Но теперь он узнал еще что-то и перестал сомневаться. Кузнец свернул с прицерковной дороги в бор, он ничего не видел перед собой, руки его были вытянуты, словно все еще держали этот печатный лист, а губы шевелились, перечитывая по складам написанное. Внезапно все прояснилось, кулаки сами собой сжались и, будто отталкивая что-то, рванулись вперед. Так вот они какие милостивцы, эти правители, что пекутся о мужиках и справедливости в этой рабской стране! Ну нет!
Это «нет» отдалось в нем ударом тяжелого молота по раскаленному добела куску железа. Пусть другие поступают, как хотят, он остается при своем. Только еще один человек должен об этом знать, тот еще может его удержать и направить в другую сторону — к нему-то он и шел.
С топором через плечо хозяин Вайваров свернул с дороги и, не оглядываясь, поспешил прочь по опушке бора. Верно, за полсотни шагов заметил и все-таки ушел. Избегает его, не хочет слушать надоевшие предостережения и воинственные речи… Мартынь зло усмехнулся. Да куда ты бежишь, старый дурень, никто тебя силком с собой не потянет, ради тебя и не стоило целых шесть верст топать.
