– Шш, тише, пани…
– Почему тише? В чем дело, ты тоже сбежал? Вы что, сговорились?
– А кто еще сбежал? Хасан? – вырвалось вдруг у Хусена. – Где он?
– Хасан! Конечно, Хасан! Откуда мне знать, где он! Не зпаю, и жив ли, – Кайпа всхлипнула. – Сегодня с обыском приходили. А ты тоже, выходит, сбежал? И тебя теперь будут искать?
Кайпе бы радоваться, что наконец видит хоть одного своего сына, а у нее горе и тревога.
Она вышла и скоро вернулась, неся в руках курицу.
– На, зарежь!
– Зачем сейчас, нани? Ночь ведь! Утром зарежем.
– Что будет утром, никто не знает. Может, опять казаки придут!
Хусен вышел и через минуту вернулся с прирезанной курицей.
– Нет, сынок, нельзя тебе здесь оставаться. Пойдешь в Ачалуки, к дяци. – Кайпа вздохнула. – Теперь и ты будешь жить жизнью абрека! Видно, так мне на роду написано, вечно гнуться под тяжестью горя и сидеть здесь одной, не зная, где вы и что с вами…
Хусен все молчал. Что он может сказать, если мать права? Она немало поплакала из-за них. А он… Виноват ли он? Насильно угнали на войну. И вернулся он тоже не потому, что был трусом. Все произошло не по его вине. Хусен никогда не забудет тот страшный день…
…Это было на далекой турецкой земле. Чтобы добраться оттуда до границы, надо было идти не меньше суток.
В этот день Хусена послали возить камень. Строили не то жилье для солдат, не то укрепления. Для них и возили камень, возили издалека. За короткий зимний день Хусен успевал сделать только две ездки. До обеда он уже съездил раз и ехал во второй. Погода начала портиться. На землю опустился густой туман. Стало пасмурно и темно.
Хусен восседал на одной из двух закрепленных за ним арб и тихо напевал под нос. Настроение было явно хорошим. Иногда его посылают за продуктами и тогда обязательно дают в сопровождающие какого-нибудь солдата. Такие поездки Хусен не любил. То ли дело одному. Солдаты вечно не дают покоя, заставляют подстегивать коней, а часто выхватывают вожжи и до того загоняют бедную скотину, что у Хусена вся душа изболится. Он жалеет лошадей, холит, как своих собственных, а солдатам что? Им на них не ездить.
Хусен иногда даже надеется, что вдруг да возьмут и отдадут ему после войны этих коней – за хороший уход. Вот и сейчас едет он, а сам думает все о том же. Продали бы они свою старую клячу и на вырученные деньги купили корову. И кукурузы посеяли бы видимо-невидимо. Одним словом, и вспашут, и в лес съездят, когда надо. С такой лошадью никакому делу не будет помехи.
Едет Хусен, думает свою думу и не замечает, что в тумане уже не видно впереди арбы его односельчанина Алайга. Хусен все обдумал, только не решил, какую же из лошадей взять, когда, наконец оторвавшись от своих мыслей, оглянулся, а второй лошади-то, что была привязана сзади, и нет. Нет и арбы, в которую она была впряжена.
В глазах у Хусена потемнело.
«Э! Где же они? Неужто я плохо привязал лошадь?»
Он соскочил с арбы и кинулся в лощину, откуда только что не без труда выбрался. Побегал, покрутился: лошади нигде нет, арба стоит, глядя оглоблями в небо. Вернулся на дорогу. Но что такое? И эта арба без лошади! Тут Хусен понял: за ним следили и, пока он, как чучело, сидел и мечтал, кто-то подкрался и отвязал коня. А теперь вот и второго увели…
Хусен застонал и кулаками ударил по арбе…
Долго стоял он и беззвучно плакал, потом очнулся и побежал в сторону казармы.
Из тумана вдруг возникла арба. Это был Алайг.
– Что с тобой, Хусен? – удивленно спросил он. – А где твои арбы?
Хусен, не отвечая, побежал дальше.
– Куда ты? – крикнул Алайг.
– Надо доложить о пропаже!
– Подожди, расскажи толком, что случилось, – остановил его Алайг. А выслушав Хусена, покачал головой: – Ну как же ты недосмотрел! Сейчас по дорогам рыщут тысячи голодных людей: армян, турок. Война многих разорила. Они все теперь как волки, только и смотрят, чем бы поживиться. И не делай глупости, не говори никому. Тебе же достанется.
– Так воров еще можно нагнать. Далеко они не уехали…
– Поверь мне, погоня ничего не даст. А тебя арестуют…
– За что арестуют?
– Скажут, продал лошадей. Неужели, думаешь, поверят, что украли? Нет, Хусен, тебе надо уходить от беды.
Хусен стоял в оцепенении и с падеждой смотрел на Алайга. А тот продолжал:
– Пробирайся домой. Иди все вперед, дойдешь до Батуми. Оттуда поездом поедешь в Баку. А из Баку до наших мест поезда в день по нескольку раз ходят. С божьей помощью будешь дома. – Алайг посмотрел на Хусена и полез в карман. – Вот возьми пять рублей. Будут у тебя деньги – вернешь моей жене.
Тяжелым был путь Хусена домой. Ползи он всю дорогу на коленях – и то было бы легче. Как только не ехал: на крыше, в тамбуре, в багажном ящике под вагоном. На одной станции его поймали и потребовали документы, но удалось улизнуть. Дважды в погоне стреляли из нагана, слава богу, уцелел.
Разве не удивительно, что в первый миг появления дома он своим измученным видом поверг Кайпу в слезы.
А знай она обо всем, что довелось пережить ее сыну, и сейчас бы еще плакала. На радостях, что видит Хусена, мать ни о чем не спросила, а он не сказал ей, почему сбежал.
Согретый домашним теплом и уютом, Хусен привалился к подушкам на нарах и тотчас задремал. Но скоро сварилась курица, и Кайпа разбудила его поесть. Однако усталость брала свое, и, как ни голоден был Хусен с дороги, он, почти не притронувшись к еде, снова уснул.
Еще не рассвело, когда мать вторично подняла сына.
– Вставай, родной, вставай, – ласково приговаривала она, склонившись над ним и гладя его по плечу, – тебе пора уходить из села. Не приведи бог, нагрянут эти гяуры… У дяци отоспишься. Там ты будешь в безопасности… гяуры… У дяци отоспишься. Там ты будешь в безопасности…
Пока Хусен поднялся, на улице было уже почти светло.
– Э-эх, – покачала головой мать, – тебя и теперь, как маленького, не добудиться! Уже, видишь, рассветает. Уходить сейчас опасно. Куда бы мне тебя спрятать? Может, добежишь до Исмаала, пока еще на улицах никого нет?
– Да ничего, нани! Останусь я лучше дома. Может, на этот раз обойдется.
По правде сказать, Хусену очень хотелось остаться и как-нибудь дать знать Эсет, что он дома, что вернулся. А в Ачалуки еще успеет…
Тайком от матери Хусен послал к Эсет Султана. Очень скоро за плетнем мелькнуло ее белое платье, цветастый шелковый платок и выбившиеся из-под него завитки волос. Перед Хусеном сверкнули знакомые синие глаза.
С минуту юноша ничего не видел, кроме этой бездонной синевы, застывшей перед ним в испуге и удивлении.
Они долго молчали, глядя друг другу в глаза.
– Совсем вернулся? – спросила наконец Эсет. – Не уйдешь больше?
– Не уйду, Эсет. Только смотри, никому не проговорись, что я здесь. Ладно?
– Ладно, никому не скажу, – кивнула она, хотя на лице ее было написано удивление: отчего, мол, нужно скрывать такую радость?
Снова помолчали.
– Хусен, – заговорила первой Эсет, – а я выучила для тебя песню. И никому ее не играла. Ждала тебя.
Хусен счастливо улыбнулся, но потом вдруг погрустнел.
– Спасибо, Эсет. Только где я послушаю твою песню? К вам мне пойти нельзя, у плетня начнешь играть – тоже беды не миновать. Услышат, придут, а мне сейчас надо остерегаться людей…
– Я вечером поиграю, – сказала Эсет, – меня и раньше, когда тебя не было, всегда тянуло к плетню… Тут я часами сидела и наигрывала на гармошке. Нани сначала сердилась, а потом привыкла. Так что она и теперь ничего не подумает. Приходи вечером к плетню, туда, поближе к дому, – Эсет робко поглядела на Хусена.
Он просветлел от ее слов. Значит, Эсет помнила его, раз ходила сюда…
– Обязательно приду!
В этот день Эсет дважды под разными предлогами забегала к Кайпе. Дома никому и в голову не пришло удержать ее. Другое дело раньше, когда там были юноши, а сейчас, как думала Кабират, Кайпа одна с семилетним мальчонкой, никто не осудит Эсет за то, что навещает одинокую соседку…
Вечером, как и обещал, Хусен пришел к плетню, тихо свистнул. Не прошло и минуты – послышалась музыка. Хусену не часто доводилось слушать игру на гармошке, и потому мелодия не была знакома ему. Но она понравилась очень. Может, оттого, что играла-то Эсет?
Скоро ему уже было мало этой чудесной мелодии, хотелось видеть и слышать голос самой Эсет, не менее нежный, чем эти звуки. А вместо того вдруг загудела Кабират:
– Ты совсем с ума сошла! Чего это разыгралась на все село?
Эсет, стараясь заглушить бурчание матери, играла все громче и громче.
– Смотрите-ка вы на нее – и слушать не хочет! – не унималась Кабират.
Наконец гармошка, издав протяжно-рыдающий звук, умолкла в руках у разгневанной матери, а Эсет загнали в дом.
– Вот ты где? – сказала Кайпа, подходя к Хусену, который так и остался сидеть у плетня, погруженный в свои невеселые мысли. – А я обыскалась тебя! Идем домой!
Кайпа была очень встревожена. Оказывается, уже все село гудело. Говорили, что сын Беки сбежал с турецкой войны, продав казенных лошадей, и моздокская полиция ищет его, так как обоз тот был придан Терскому казачьему полку. Для Кайпы было новостью, что полиция ищет не Хасана, а Хусена. «Так, значит, Хасан не сбежал?» Это никак не укладывалось в голове у бедной матери. Она привыкла к тому, что все неожиданное ей преподносил старший сын! А теперь вот, выходит, и Хусен… Кайпа шла быстро, увлекая за собой сына. По пути она успела все ему рассказать.
