И Винниченко поднял руку, снова прося слова вне очереди — в порядке обсуждения кандидатур.
А Грушевский, выдвигая Симона Петлюру главой «Украинского генерального войскового комитета», рассуждал так. Если во главе поставить военного специалиста, то — если это будет специалист крупный — он сразу же изымет армию из–под верховного руководства Центральной рады и, в частности, ее председателя. Если же главой станет какая–нибудь мелкая сошка, то немедля заведутся приспешники, пойдет склока в военном руководстве, и тогда тоже — прости–прощай украинское войско! А Петлюра приспешников среди военных иметь не может, поскольку сам не военный, — вот и будет крепко держаться Центральной рады и, в частности, ее председателя. К тому же, как человек вполне штатский, он на своем посту будет не слишком воинственным, a Грушевский всякой войны страшился, крови боялся и, признаться, в глубине души был заядлым пацифистом. Он размышлял: ведь вообще–то создание украинской армии нужно лишь для устрашения центрального Временного правительства, — чтоб был у Центральной рады в руках козырь для отстаивания своих требований. Поэтому армию надо организовывать шумно, пышно, с помпой и трезвоном. А подымать шум Петлюра всегда был великий мастер.
Да и, в конце концов, нужно же кого–нибудь поставить во главе, чтоб не сунулся сам Винниченко, — этого Грушевский не стерпел бы.
Однако, считая себя испытанным дипломатом, особенно после недавней беседы с митрополитом Шептицким, Грушевский почел необходимым дать съезду разъяснения:
— Я предлагаю добродия Симона Петлюру в качестве главы УГВК потому, уважаемое собрание, что ни я, ни добродий Винниченко занять этот пост не имеем возможности: на нас лежит общее верховное руководство всеми сторонами великого дела возрождения нации — и в жизни внутренней и на международной арене. К тому же мы надеемся вскоре возглавить долгожданное правительство вожделенной украинской державы…
Гром аплодисментов покрыл слова Грушевского:
— Слава! Желаем державы! Жаждем правительства!
Под гром аплодисментов Винниченко опустил поднятую руку. Престиж его, выходит, не подорван. А Петлюра — что ж? В конце концов, кому–то и в самом деле необходимо возглавить, если он, Винниченко, обременен миссией верховного руководства всеми делами. Пускай уж будет Петлюра. Все–таки он снова признал себя социал–демократом. Значит, через фракцию — а председатель фракции он, Винниченко, — всегда можно будет прибрать его к рукам…
В зале тем временем в честь избрания главы будущей украинской армии дружно запели старинную:
Попереду Дорошенко
Веде своє військо,
Військо запорізьке
Хорошенько…
Ha этом войсковой съезд был закрыт.
Глава воинского дела на Украине Симон Петлюра взошел на трибуну и подал первую свою команду: делегатам съезда построиться воинским порядком и идти на площадь перед Софией — для торжественного обнародования решений съезда и для первого в новейшей истории Украины парада украинских войск!
6
Делегаты крестьянского съезда уже дожидались на Софийской площади.
Толпа делегатов у здания присутственных мест выглядела пестро и живописно. Большинство составляли степенные хозяева, достойные представители уездных и волостных «крестьянских союзов», в синих чумарках и плисовых штанах. Другие красовались в праздничных, городского покроя «спинжаках» поверх богато вышитых сорочек. Совсем мало было солдатских гимнастерок, еще меньше поношенных свиток — таких, скажем, как у Авксентия Нечипорука.
День выдался на диво ясный и погожий: ни облачка на небе, но и не жарко — с днепровских круч веял ласковый ветерок. Над цветами уже звенели пчелы. Радовалось сердце, и умиротворялась душа. На софийской колокольне бил большой колокол — редко, протяжно, как для службы божьей. Делегаты снимали шапки и набожно крестились. Крестился и Авксентий Нечипорук.
Софийская площадь в это утро выглядела торжественно, как никогда.
Вдоль зданий, от Рыльского переулка до самых стен Софии, ровными шеренгами выстроились готовые к параду шестнадцать рот 1–го Украинского имени гетмана Богдана Хмельницкого полка: роты были укомплектованы сверх нормы — по двести восемь казаков. Завтра такой полк очень легко переформировать в целую дивизию. Казакам только что созданного полка выдали новенькое обмундирование — из цейхгаузов российской армии, но с желто–голубыми петлицами, а на голову — ватные папахи со свисающим на манер старинного шлыка красным верхом. Полку предстоял сегодня торжественный акт. «Лыцарский обет», то есть принятие воинской присяги.
Командир полка полковник Капкан гарцевал взад–вперед по площади. Наездник он был хоть куда; конь под ним — Дубровского конного завода. Одет был полковник в только что сшитый, старинного казацкого покроя, по образцам костюмерной театра Садовского, зеленый жупан из сукна для ломберных карточных столиков и в широченные красные шаровары из атласа для дамских вечерних платьев. На голове у него лихо сидела черная каракулевая шапка с длиннейшим красный шлыком, отороченным церковным золотым позументом, с золотою же кисточкой от штофных кресел на конце. Сапоги — красного сафьяна, с подковками, без шпор.
Вдруг полковник осадил коня, так что дубровский жеребец даже встал на дыбы и брызнул пеной через удила.
— По–зip![30] — подал команду полковник.
По казацким рядам пробежала волна: зазвенело оружие, шаркнули по булыжнику подошвы, пристукнули каблуки и — как отрезало — наступила мертвая, могильная тишина: из положения «вольно» полк перестроился на «смирно».
Полковой оркестр на правом фланге заиграл:
А чи пан, чи пропав — двічі не вмирати,
Гей, нуте, хлопці, до зброї…
С Владимирской улицы, от Ирининской часовни выпорхнула непременная стайка уличных мальчишек, и показались ряды делегатов войскового съезда.
Впереди — в долгополом летнем макинтоше, наподобие арендаторского «пыльника», с развевающейся белой бородой, семенил чуть вприпрыжку, как бы подталкиваемый широким маршевым шагом колонны, председатель Центральной рады, сам профессор Грушевский. По обе стороны, отступив на шаг, шестовали Винниченко и Петлюра.
Винниченко — в элегантном сером фланелевом костюме и сером же, с шелковой муаровой лентой, котелке.
Петлюра — в кепи «керенка» и во френче со следами только что срезанных погон.
Чуть дальше, отступя еще на три шага, — всегда к услугам — следовала в своей австрийской тужурке личный секретарь председателя Центральной рады, хорунжий австрийской армии, панна София Галчко.
Далее несли большой желто–голубой стяг с надписью: «Спогадаймо славну смерть лыцарства–козацтва». Два прапорщика — один безусый, другой с бородой, оба с обнаженными саблями — печатали церемониальный шаг, эскортируя первое воинское знамя возрожденного украинского войска. За знаменем выступали стройными шеренгами — по шестнадцать в ряд — делегаты войскового съезда: сорок один ряд; сорок второй — неполный.
Полковник Капкан взметнул сверкающую саблю, и три с половиной тысячи казацких глоток, как залп из самопалов, грохнули: «Слава!» Полковник взмахнул саблей трижды, и возглас «слава» три раза прокатился по площади из края в край.
Казаки смолкли, но возглас «слава» не утихал: кричали с тротуаров, где под желто–голубыми знаменами толпился разный народ: «просвиты», украинские клубы, украинизированные гимназии, украинские скауты, просто прохожие. Крикнули «слава» и дядьки, делегаты крестьянского съезда.
Приветственные возгласы катились и перекатывались, пока весь войсковой съезд не выстроился против полка, перед лицом бронзового гетмана. Грушевский, Винниченко и Петлюра поднялись на постамент, на нижних ступеньках сгрудились члены Центральной рады и только что избранного УГВК.
Полковник Капкан еще раз сверкнул саблей — оркестр в тот же миг умолк, — и председатель Центральной рады начал речь.
Речь Грушевского была длинновата — в объеме университетской академической лекции; она излагала, в основных чертах, историю украинского казачества. Дальше двадцати шагов слов не было слышно, так как профессор привык ораторствовать в аудиториях с соответствующей акустикой. Но вот, заканчивая, Грушевский что–то выкрикнул и указал рукой вперед — точно бронзовый гетман булавою, — и тут произошло недоразумение. Напрасно полковник подал саблей знак «на голос», казаки не отозвались «славой», взметнулось лишь несколько отдельных возгласов. Дело в том, что Хмельницкий указывал булавой на север, призывая к единению с Россией, а Грушевский указал совсем в другую сторону, куда–то на юго–запад — на Галицию, имея в виду, очевидно, призыв к соборности. Но на юго–западе как раз проходил фронт, и казакам подумалось, не на войну ли, не в окопы ли снова кличет их седобородый старикан, и возглас «слава» застрял у них в горле.
