А стихия тем временем стояла на коленях и молилась.
Среди стихии стоял на коленях и молился Авксентий Нечипорук. Его — делегата от крестьянского союза Бородянки — тоже избрали сегодня членом Центральной рады.
Случилось это так. Когда на съезде обо всем уже было переговорено, когда утверждена была и резолюция, чтоб вместе с Центральной радой позаботиться о решении земельного вопроса, и когда председательствующий поднялся, чтоб объявить обсуждение этого вопроса законченным, тут–то и не стерпел Авксентий Нечипорук, — попросил слова и себе. Он вышел на трибуну — впервые в жизни перед таким сборищем народа — и спросил:
— Так как же будет, люди добрые, паны добродии и товарищи граждане? Нарежут мужику земли или нет? Земля, она ж нам, мужикам, — первое дело! Вот, к примеру, скажу про себя: арендной распахиваю две десятины, ну и своей — тоже только две, а сынов у меня двое, и пришла пора выделять. Сколько же на каждый голодный рот попадет? А? Так как же оно будет, православные христиане?
Съезд зашевелился, зашумел. Таких, как Авксентий, было на съезде немало — не одни зажиточные хозяева. Закричали:
— Правильно! Не в бровь, а в глаз! Пускай нарежут земли!
Но председательствующий зазвонил в колокольчик и, когда кое–как установилась тишина, мягко разъяснил неразумному дядьке, что все эти три дня на съезде только о том и говорено, уже и решения соответствующие приняты, а товарищ, должно быть, прослушал, если глуховат, или же не разобрал: будет земля, вот пускай только Учредительное собрание…
— Садитесь, товарищ! — закончил председательствующий уже совсем нежно, хоть к ране прикладывай. — А мы сейчас перейдем к другому важному вопросу.
А другим и было — избрание в члены Центральной рады.
И последним в список кандидатов президиум тут же внес селянина — как ваша фамилия, откуда вы, пан товарищ? — Нечипорука Авксентия из Бородянки: люди его поддерживали, когда говорил, им будет приятно, что и он среди избранных. Да и вообще аполитичнее, если войдут в Центральную раду и такие вот голяки, как вышепоименованный Авксентий Нечипорук: демократия!.. Поднимаются, поднимаются силы народные, вот только не смыслят еще ничего: помогать, помогать им надо, да уж в Центральной раде найдется кому помочь.
Так Авксентий и был избран членом Центральной рады.
И теперь стоял он на коленях посреди своей стихии и воссылал молитвы богу.
Молился, чтоб господь всеблагий послал ему землю, чтоб нарезали ему землицы, чтоб у детей его земелька таки была!
И, может быть, впервые спокойно стало у Авксентия на душе, и даже предвкушение радости вошло в его сердце. Такая ведь лепота была вокруг: огромная площадь вся забита людьми, звонят во всех церквах, и как же славно поют певчие! А «подай, господи», заводят сами, их священство, архиерей.
Теперь уж, видно, землю таки дадут! Столько шума, такая пышность, этакое благолепие! Теперь уж не может быть, чтоб земли вдруг да не дали.
Чтоб вот так — перед всем народом — пообещали, а потом не дали?
Нет, не может того быть!
Грех! Великий, неискупимый будет это грех…
1
Винниченко явился точно в десять тридцать вечера. Неорганизованный по натуре, разбросанный во всех своих действиях: и раздвоенный в намерениях, в быту — богема и лентяй, Винниченко был педантично пунктуален в дела конспиративных. Часы на башне ударили два раза, и в самую эту секунду Винниченко сел на скамейку в кустах сирени и жасмина у руин Золотых ворот.
Это была очень удобная для встреч скамейка. Кусты обступали ее стеной — со стороны и не разглядеть, кто на ней сидит; зато сквозь листву видно далеко: Владимирская и Прорезная, Золотоворотская и Большая Подвальная. При другом режиме — принимая во внимание полицейских и филеров — такое место было необыкновенно удобно, да и теперь имело свои преимущества, если тебе не хотелось, чтобы тебя увидели с собеседником.
Одет был Винниченко в черную накидку — плащ без рукавов, застегивающийся на груди золоченой цепочкой с двумя, тоже «американского золота», разинувшими пасть львиными головами на концах. Такие плащи–пелерины были особенно распространены среди отъявленных ловеласов из почтовых чиновников, анархистов из аптекарских учеников и гимназистов старших классов, опасавшихся вечером попасться на глаза педелю. Кроме того, что такой плащ был, вообще говоря, очень удобен, — он придавал владельцу еще и романтический вид. Стоил он дорого — в магазине Фрида и Сухаренко на Крещатике; но в портняжном салоне мадам Дули на Подоле его можно было взять и напрокат.
В руке Винниченко держал палку со стальным набалдашником в форме гуцульского топорика. Но приделана была секира не к обычной палке, а к длинному и острому клинку–стилету, вставленному, как в ножны, в толстую бамбуковую трость. Такая «рапира» в бамбуковой оболочке особенно годилась для защиты от злых собак и недобрых людей и была запрещена полицией как секретное холодное оружие нападения. Правда, ни к рапире, ни к топорику — как с целью нападения, так и с целью самозащиты — Винниченко прибегать пока не случалось: в своих скитаниям по злачным местам он никогда не лез на рожон, предпочитая своевременно ретироваться. Романтическая трость нужна была также для вящей картинности: широкополая шляпа, плащ и стилет — какой–то гуляка–шалопай — маска вполне конспиративная!
Итак, Винниченко присел на давно знакомую скамейку, на которой в прежние времена ему не раз случалось вести тайные переговоры о том, как разрушить тюрьму народов, Российскую империю. Однажды, лет десять назад, в хлопотах, где бы раздобыть денег для украинской газеты «Рада», он встретился здесь и с Петлюрой, так как прежние меценаты — миллионер Семиренко и тысячник Чикаленко — уже запросили пардону. Петлюра (псевдоним «Симон Ионин») работал тогда в редакции секретарем, а Винниченко печатал в газете свои рассказы, даром что оба они были в то время как будто бы социал–демократами, а «Рада» придерживалась антисоциалистической ориентации.
Смеркалось. Вдоль Владимирской зажигались фонари.
Как и всегда в этот час сумерек, Винниченко овладело умиленное настроение.
Была та пора, когда все спешат домой, к лампе, а по улицам легкой, незримой паутиной плывет грусть и, прилипая к сердцу, вызывает в нем забытое, память о далеком…
Этот образ пришелся по вкусу Винниченко. Он вынул записную книжечку и записал — пригодится! В писательском хозяйстве все найдет свое место: эту фразу можно будет при случае сунуть в вечерний пейзаж какой–нибудь новеллы или романа.
Только о чем далеком может грустить он, Винниченко? Что забытое вызовет у него сладкую печаль? В прошлом и далеком — одни только скитания, горести, бездомность…
Винниченко вздохнул, вбирая в себя аромат летнего вечера. Жасмин отцветал и веял духом увядания, точно прелым осенним листом. К этим запахам увядающего цветения примешивался горьковато–сладкий, как дым ладана из кадильницы, аромат левкоев, волнуя, как волнуют в юности предвечерние сумерки.
А был ли когда–нибудь юным и он, Винниченко? Испытал ли самое драгоценное в юности — чистую любовь?
Женщины всегда проявляли к нему интерес: писатель, революционер, нелегальный, хорошая фигура, холеная бородка колечками… Но за постоянными скитаниями, конспирацией, бездомностью — только случайные встречи, только гулящие девки в меблированных комнатах. Дешевые меблирашки, кухмистерские и бардаки — вот что было в его грустном далеке. Чистая, светлая любовь? Нет, смятая постель проститутки… Этому далекому — вечное забвение! Теперь он женат, у него неплохая квартира на Пушкинской, 20. Но надолго ли? Кто знает, какие превратности судьбы еще подстерегают его? Всякие могут быть невзгоды среди революционных бурь.
Машинально Винниченко замурлыкал под нос, — он всегда напевал в грустном настроении популярный романс:
Мне все равно, страдать иль наслаждаться,
К страданьям я привык уже давно,
Привык давно я плакать и смеяться,
Мне все равно, мне все равно…
Но тут же в сердцах оборвал: опять, как всегда, выскочил русский романс, а не украинский.
Электрические часы на углу Владимирской и Прорезной, у кафе «Маркиз», показывали тридцать пять десятого. Гм! Партнер опаздывал уже на пять минут… Взгляд Винниченко скользнул по Владимирской — в одну сторону, в другую. Вдоль тротуаров стояли, поджидая седоков, извозчики. Возницы сидели сгорбившись, точно в горестном раздумье, и клячонки их уставились в землю с полной безнадежностью… Винниченко снова вынул книжечку, чтобы записать и это выражение: в романе, над которым он сейчас работал, было как раз подходящее место для такого пассажа… На углу, против «Маркиза», бренчал на своем банджо безногий Шпулька. К Шпульке у Винниченко тоже было дело, но это уже потом…
