— Василько, сердечный!.. Так ты меня любишь!..
— Что спрашиваешь, бери меня и жизнь мою бери! — с чувством проговорил казак, падая к ногам красавицы Устиньи.
Сергей Серебряков, как уже знаем, по воле судьбы исправлял должность секретаря Чики.
Пугачев и Чика, несмотря на все свое зверство, щадили Серебрякова, который не боялся говорить им правду в глаза и называл их мятежниками.
Как-то вечером, в отсутствие Чики, Серебряков сидел задумавшись в горнице.
Скрипнула дверь, и вошел незнакомый ему казак, рослый, плечистый, с добродушным выражением лица.
Войдя, казак низко поклонился Серебрякову.
— Тебе что?.. Может, ты к Чике — его нет дома! — сказал Серебряков вошедшему казаку.
— Он мне не надобен… — громогласно ответил вошедший.
— Так кого же тебе?
— Твою милость…
— Меня! — удивился Серебряков.
— Да!.
— Зачем?
— Поговорить мне с тобою надо!..
— Что ж, говори!
— Ты, барин, не знаешь, кто я, а я тебя знаю…
— Едва ли, я в первый раз и вижу-то тебя…
— Знаю, барин, знаю, как тебя и звать. И про то знаю, что ты ждешь не дождешься случая улизнуть отсюда.
— Вот как, да ты, казак, всезнайка!
— И твою зазнобу я, барин, знаю!..
— Ну уж это ты врешь!
— Ой не вру, барин! Любишь ты княжью дочь Наталью свет Платоновну.
— Казак, да кто же ты?.. Ты проник в мою душу, узнал мою сокровенную тайну!.. — с удивлением воскликнул молодой офицер.
— Изволь скажу: холоп я дворовый, звать меня Мишкой, а прозвище Труба.
— Чей же ты дворовый?
— Князя Платона Алексеевича Полянского.
— Князя Полянского!.. Ну, теперь нетрудно догадаться, почему ты знаешь мою тайну: тебе рассказал кто-нибудь из дворовых. Но как ты очутился здесь, ты бежал от князя?
— Зачем бежать… велика ли радость из холопа разбойником стать?..
— Так зачем же ты здесь?
— Князь меня послал…
— Решительно ничего не понимаю!.. Князь тебя послал сюда, к Пугачеву?..
— Ради тебя, барин, князь прислал меня!
— Что такое?.. Ради меня!..
Удивлению Серебрякова не было предела.
— Да, барин, ради тебя его сиятельство отрядил меня сюда… Немалого труда мне стоило добраться до этого логовища; прикинулся я беглым, бухнул в ноги проклятому самозванцу и слезливо говорю: — «Прими меня, батюшка-царь, в свое воинство, рад я за тебя, царя, живот свой положить». Пугач-то поверил, потому ловко провел я его, супостата!.. Вот я и стал здесь жить, стал разведывать, барин, про тебя, а тут мужик Демьянка, княжеский крепостной, со мною повстречался. Издавна знаком я с Демьянкой: он, слышь, из Егорьевских крепостных будет, он-то мне и указал тебя. Демьянка-то, барин, с нами заодно… — рассказывал Мишка Труба Серебрякову.
— Вот мы выберем времячко, да все втроем и дадим отсюда тягу! — добавил он.
Мишка Труба, рассказывая Серебрякову о своем пребывании в стане мятежников, говорил правду.
Немалых трудов ему стоило добраться из Москвы до Пугачевского стана.
Множество различных препятствий встретил он на своем пути.
Так же трудно было ему добраться и до самого Пугачева и притвориться преданным ему слугою.
Пугачев был хитер и обману не поддавался.
Интересна была встреча двух княжеских крепостных: Демьянки с дворовым Михалкой Трубою.
— Мишуха, ты ли! — тараща свои глаза, задыхающимся от волнения голосом проговорил Демьян, совсем, неожиданно встретя княжеского дворового, с которым был давно знаком.
— Я, я!..
— Ты как сюда попал, Мишуха?
— А ты-то как, Демьянка? — в свою очередь спросил княжеский дворовый.
— Воли, братец ты мой, захотел!
— И я того же…
— Стало быть, ты бежал от князя-то.
— Знамо, бежал…
— Ох, сердяга!.. Напрасно сделал ты это!
— А почему напрасно, ведь ты же, Демьянка, бежал!..
— Не я один, а много нас бежало-то… Из огня, братец ты мой, да в полымя мы попали. От злых господ бежали, да к самому что ни на есть злодею угодили… Эх, видно таковд наша судьбина мужицкая, горькая!..
Демьян тяжело вздохнул.
— Никак ты раскаиваешься? — спросил у него Труба.
— А то нет, да еще как раскаиваюсь-то…
— Ну?.. Стало быть, здесь плохое житье?..
— Уж какое житье, одна мука… кто Бога помнит, тому человеку не место здесь.
— Зачем же ты-то здесь?
— По глупости, по дурачеству; живучи здесь, изныло во мне сердце, не придумаю, как и вырваться из омута-то!..
— Хочешь, в этом я помогу тебе, Демьян?
— Помоги, Михалушка, помоги, родной, будь отцом, заставь век Бога молить, не то я утопну здесь, тина-то меня втянет в самую глубину болота смрадного! Выручи, помоги Христа ради!.. — Демьян чуть не в ноги поклонился княжескому дворовому. — Только не меня одного, барин несчастненький тут один есть, он тоже бежать хочет и ему уж помоги.
При этих словах Демьян рассказал Трубе про Сергея Серебрякова, как он томился в казанской вотчине и как его разбойники-пугачевцы увели с собою.
Мишухе Трубе только то и нужно было. Воспользовавшись свободным случаем, когда Серебряков находился один, он не замедлил к нему явиться и объяснил, как и зачем он очутился в стане у Пугачева.
— Так ты с Демьяном бежать собираешься? — после небольшого молчания спросил у княжеского дворового Сергей Серебряков.
— Чай, и ты, барин, с нами тоже, неужели в этом омуте останешься…
— Где остаться… Только трудно убежать-то… Не знаю, как за вами, а за мною смотрят во все глаза… Куда я вздумаю идти, и за мной следом идут! — печально проговорил молодой офицер.
— Об этом, барин, не заботься, пусть смотрят да следят разбойники, а мы все их проведем…
— Расскажи, Михайла, что твоему князю от меня нужно, или мало ему моего мытарства, может, опять он меня задумал в неволе держать?
— И, что ты, барин, наш князь соболезнует о тебе, жалеет… Призвал меня князь и говорит: «Если, Мишуха, выручишь ты мне от Пугачева господина офицера и привезешь его невредимым в Москву, вольную тебе дам и награжу деньгами»…
— Вот как, твой князь, снявши голову, по волосам плачет?..
— Мне не приходится, барин, судить вас с князем, кто из вас прав, кто виноват — не знаю. Одно только скажу тебе: князь кается в том, что он тебя в неволе держал, и хочет вину свою перед тобой загладить! — проговорил Серебрякову верный слуга князя Полянского.
— Едва ли он загладит свою вину. Сколько я вытерпел, выстрадал и за что… Ведь я из-за твоего князя чуть разбойником не сделался! Он за все, за все мне должен ответить.
— Мой господин-князь, отправляя меня сюда, такое слово молвил: «Скажи офицеру Серебрякову, что я готов дать ему удовлетворение такое, какое он пожелает!» — громко и с расстановкою проговорил Михалка Труба.
— Удовлетворение… Разве через то изгладятся из моей памяти те муки, которые я вытерпел?
— Говорю, барин, не мне судить… Судить вас будет Бог.
— Точно ты сказал, Михайла!.. Да, с князем один Бог нас рассудит… Этому Божьему суду я и покоряюсь! — Проговорив эти слова, Серебряков печально поник головою.
Офицер Серебряков стал украдкой видеться с мужиком Демьяном и с дворовым Мишухой Трубой.
Виделись они ночью, когда разбойники-пугачевцы спали; днем, при встрече, они все трое и виду не показывали, что знакомы друг с другом.
Бесчинство, разгул, бесшабашное пьянство и всякий день новые казни происходили в стане Емельки Пугачева.
Пленных, которые отказывались служить ему, Пугачев приказывал вешать без разбора; нередко казни подвергались женщины и ни в чем не повинные дети.
Ни к кому не было жалости у злодея Пугачева; он спокойно смотрел на мучения несчастных.
Во время казни офицер Серебряков никуда не выходил и сидел в горнице, чтобы не слышать стонов и не видеть предсмертных судорог повешенных.
Сердце у Серебрякова обливалось кровью в благородном негодовании на злодея-самозванца; он не раз думал освободить свое отечество от этого кровожадного зверя, пристрелить его или зарубить саблею; но благоразумие удерживало его от этого: рисковать своею жизнью он не хотел.
У Серебрякова после разговора с Михалкой Трубой явилась надежда на не совсем еще потерянное счастье.
«Может, нам удастся бежать… Я доберусь до Москвы, потребую отчет у князя Платона Алексеевича… Вишь, он хочет мне дать удовлетворение, какое я хочу… я откажусь от всех удовлетворений… я все прощу охотно князю, если княжна Наталья станет моей женой», — таким размышлениям часто предавался молодой офицер, выжидая случая бежать.
Но случай этот не представлялся; напротив, теперь за Серебряковым удвоили надзор; Чика был хотя и на его стороне, но сам Пугачев не доверял молодому офицеру и давно бы его повесил, если бы не Чика.
