Молодой архонт кивнул:
— А мне жаль Гиппократа.
— Конечно, — согласился Тимофей. — Мне его тоже жаль, но мы сделали все, чтобы спасти его доброе имя. А заставить замолчать злые языки мы не можем — по крайней мере до суда на Косе. Буто ведь могут судить только там.
Тимофей повернулся к Дафне и распорядился:
— Отведи Ктесия к себе. Ты ведь позаботишься о нем до возвращения Ктесиарха?
Дафна взяла мальчика за руку, собираясь увести его, но тот уперся. Не двигаясь с места, он внимательно посмотрел на архонтов.
— Вы не видели моей матушки?
Наступила внезапная тишина.
— Черепаха ведь сама выбралась из огня. Ксанфий нашел ее сегодня утром. У нее от пожара только цвет стал немножко другим. — Губы Ктесия задрожали, — Я хочу к матушке!
— Пойдем, Ктесий, — пробормотала Дафна, беря его на руки. Он уже громко рыдал, но по-прежнему глядел на архонтов через ее плечо.
— Я хочу к матушке! Найдите ее…
* * *
Вот так была сожжена библиотека знаменитой медицинской школы в Книде — первая в истории человечества медицинская библиотека, и вот так возникла лживая сплетня о ее поджоге, передававшаяся из века в век. Жители Книда поверили клевете. Они рассказывали, что поджег библиотеку Гиппократ Косский, знаменитый соперник Эврифона. Некоторые говорили, что его толкнула на это зависть. Другие улыбались и утверждали, что тут не обошлось без женщины.
А корабли, ежедневно отплывавшие из книдской гавани, развозили эту новость по всем ближним и дальним портам, и скоро каждый цирюльник в Элладе уже рассказывал ее на свой лад. И еще люди говорили о подвигах нового греческого героя — Клеомеда, сына Тимона с острова Коса.
А позже, когда правда была полностью обнаружена и Кос узнал о ней, за море покатилась новая волна новостей, словно от камешка, брошенного в тихий пруд. Но вторая волна так никогда и не догнала первую.
Через два дня после совещания архонтов Книда Пиндар явился в Галасарну, чтобы сообщить учителю новости.
— Теперь ходит молва, — сказал он, — что книгохранилище поджег Буто. Вчера утром из Книда вернулся Тимон, и сразу же был отдан приказ привести Буто на Совет архонтов Коса. Однако он вырвался из рук тех, кто пришел за ним, и его все еще ищут в роще Аполлона.
Гиппократ кивнул, но ничего не ответил.
— Я пришел сюда прямо с виллы Тимона, — продолжал Пиндар. — С Олимпией творится что-то непонятное, и Тимон просил меня помочь. Но мне ничего не удалось сделать, и я боюсь за Пенелопу. Тимон умоляет, чтобы ты приехал посмотреть его жену, самые быстрые его мулы ждут у ворот.
Гиппократ почувствовал, что в его душе поднимается гнев. Однако, помолчав, он сказал:
— Хорошо, я поеду с тобой, хотя меньше всего на свете мне хотелось бы лечить эту женщину. Но потом я вернусь в Галасарну и останусь здесь до тех пор, пока обстоятельства книдского пожара не будут окончательно выяснены.
Когда они добрались до виллы, Тимон встретил их на террасе.
— Ты приехал в дом скорби, Гиппократ, — сказал он. — Клеомед погиб, с Олимпией творится что-то страшное, и даже Пенелопе грозит опасность. А злодей Буто, который навлек на нас все эти беды, скрылся, и его не могут найти. Говорят, сегодня утром его видели около одной из деревень на опушке леса. Я приказал моим рабам вооружиться.
Пока он говорил, на террасу вышла Пенелопа и направилась к ним. Взглянув на девушку, Гиппократ улыбнулся. На ней был узкий спартанский хитон с разрезом на боку, так что даже столь рассеянный молодой человек, как Пиндар, вряд ли мог не заметить изящную линию бедра и лодыжки. Длинные черные косы, еще месяц назад свободно падавшие на плечи, теперь были уложены на затылке и прихвачены сеткой, на которой вспыхивали искорки крохотных драгоценных камней. Но главное, в ней появилось новое таинственное сознание своей прелести, делавшее ее еще прелестнее.
— Я так рада, что ты приехал, — сказала она Гиппократу. — Твоя помощь очень нужна отцу. Нам всем и особенно матери. Утром я пыталась заговаривать с ней, но… — Она покачала головой и взглянула на отца. — Я знаю, вам надо поговорить наедине. Я пойду погуляю. Может быть, Пиндар захочет пойти со мной?
— Только не заходи далеко в лес, — предостерег ее Тимон. — Пока Буто не поймали, это опасно.
Молодые люди направились к кипарисовой роще, и тут из ее темной глубины донеслась соловьиная трель. Пенелопа, обернувшись, воскликнула:
— Для нас поет Филомела.[19]
Тимон вздрогнул.
— Прежде мне нравилось соловьиное пение, — сказал он. — Я называл его лесной флейтой Аполлона. Но теперь оно внушает мне непонятный страх.
— Я рад, что Пенелопа так хорошо выглядит, — сказал Гиппократ, стараясь отвлечь его от мрачных мыслей.
Лицо Тимона прояснилось.
— Да, она очень изменилась. Пенелопа — теперь мое единственное утешение. Но я боюсь за нее, если ты не сумеешь помочь ее матери… Вчера утром, когда я приехал, я сразу пошел к Олимпии. Занавес на двери был задернут. Она сидела и молчала. Ничего не ела. Не отвечала, когда с ней заговаривали. Ночью я проснулся, услышав, что она зовет меня по имени. Она стояла рядом с моей кроватью и больше ничего не говорила. Но когда я обнял ее, она прижалась ко мне. Я отвел ее к ней в спальню. Ее рабыня крепко спала. Видишь ли, у нас с Олимпией разные спальни, и я уступил ей таламус… После этого в доме все затихло, и в конце концов я опять заснул. Но на рассвете снова проснулся — меня разбудил крик Пенелопы. Я бросился вверх по лестнице в ее комнату. Она была одна и горько рыдала. Когда мне удалось успокоить бедную девочку, она рассказала, что внезапно проснулась и в предрассветном сумраке увидела, что в дверях стоит ее мать. Она лежала тихо и ждала. Через некоторое время Олимпия подошла к ней и занесла над ней руку — с длинным ножом. Вот тут-то Пенелопа и закричала. Тогда ее мать ушла. Я пошел посмотреть: Олимпия была у себя — она, съежившись, сидела на кровати. Но ножа я найти не сумел, а она по-прежнему молчала. Это, наверное, мой нож — он очень длинный и острый. Я не нашел ключа от кладовой комнаты, которая выходит в таламус. Возможно, она спрятала нож там. Утром я послал за Пиндаром, но Олимпия и с ним не стала говорить. Слуги совсем притихли. Конечно, и они боятся. Пенелопа, как ты видел, уже поправилась, но она горюет о брате и очень напугана. Да я сам… Но, пожалуй, я говорил уже довольно. Прошу тебя, осмотри Олимпию и скажи мне, чем можно ей помочь.
Тимон хлопнул в ладоши, и на террасу вышла рабыня Олимпии. Гиппократ последовал за ней в передний дворик и, обойдя алтарь Зевса, оказался перед дверью Олимпии.
— Пришел Гиппократ! — крикнула служанка.
Пока они ждали, Гиппократ рассматривал рабыню. Наверное, она из Скифии, решил он. Красиво сложена и не слишком сообразительна. Он заметил у нее под глазом синяк.
— Госпожа ударила тебя? — спросил он вполголоса.
— Да, — ответила она и неожиданно улыбнулась, сверкнув белыми зубами. — Я попробовала ее утешать.
Она снова крикнула:
— Пришел Гиппократ! — А затем прошептала: — Точь-в-точь как в то утро, когда ты пришел лечить Пенелопу. Я тогда вот так же стояла за дверью и говорила ей, что ты пришел. А она молчала.
Рабыня отдернула занавес на двери и отодвинула загораживающую ее ширму. Олимпия стояла перед своим высоким бронзовым зеркалом спиной к двери. Однако Гиппократ заметил, что в зеркале ее темные глаза следят за ним. Он сделал знак служанке уйти. Затем снова загородил дверь ширмой, так что их уже не могли увидеть из дворика, хотя через дверь в комнату продолжал струиться свет.
Потом он повернулся к Олимпии, но ничего не сказал — он понимал, что узнает о ее мыслях гораздо больше, если первой заговорит она. И он приготовился ждать, не отводя глаз от этой странной женщины, упорно стоявшей к нему спиной. Она была его заклятым врагом. Может ли он беспристрастно судить о ее поступках? Да, это его долг. Ведь он взялся ее лечить.
Он задумался о ее загадочном недуге. Она начала с того, что, явившись в то утро к нему в ятрейон, сделала его доверенным своих тайн. Однако она не была с ним до конца откровенна. Ход ее мысли никогда не был прямым. Некоторые ее поступки были непоследовательны и безрассудны, а другие — очень логичны и умны. Она ни перед чем не останавливалась и в то же время всегда чего-то боялась; она была очаровательна и все же внушала отвращение и страх. Ее темные планы принесли несчастье и горе ее близким и ей самой.
Чем он может ей помочь? Он не может лечить ее тело. Но не отыщется ли путь к ее мыслям, чтобы он смог излечить какую-то болезнь рассудка? Сумеет ли он найти доступ к ее душе? И если существует такой путь, то не им ли сообщаются с нами боги, а мы с богами? Он вспомнил предсмертный вопрос Фаргелии: «Но когда тела не останется вовсе… что тогда? Будет ли бог любить меня?» Если бы Олимпия открылась богам — удалось бы им изменить ее? И может ли врач надеяться, что ему это удастся сделать теперь?
