«Кто бы это?» — подумал Игорь стороною, ничуть не заинтересованный, занятый мыслями о предстоящей беседе. Но не успел он дойти еще до затихшего строя, как мимо него снова, но уже рысцой пронесся генштабист, за ним еще несколько офицеров, раздалась команда: «Смирно! Равнение напра-а-во!» и с интервалом:
«На кра-ул!», командиры вышли на шаг вперед и обнажили шашки. Барабаны забили встречу.
Игорь, невольно подтянувшись, оглянулся. И первый, кого он разглядел и узнал из подходившей группы, был молодой, чему-то весело улыбавшийся генерал Дельвиг, начальник артиллерии.
«Боже! Что же это? Они приехали… я прозевал…» — мелькнула испуганная догадка, и Игорь рванулся навстречу главнокомандующему.
Брусилов шел молча, не здороваясь, опустив глаза. Дойдя до средины строя, он остановился, что-то тихо сказал командиру полка. Раздалась команда. Части построились в каре. Главнокомандующий и сопровождавшие его оказались в центре. Приклады ударились о землю, шашки ушли в ножны. Тишина наступила такая, что совершенно явственно донеслась песня жаворонка, высоко поднявшегося в безоблачное, поблеклое от поднятой пыли небо.
Игорь, замешавшись среди товарищей по штабу, не отрываясь смотрел на Брусилова. Алексей Алексеевич дал отстояться тишине. Он поднял глаза не сразу, казалось, он пребывал в спокойном раздумье и не хотел его нарушать. Ни тени недовольства на его лице, тронутом легким загаром, посвежевшем. Но вот он вскидывает голову. В глазах его обычная живая ясность. Он говорит так, точно бы находится в тесном кругу добрых друзей.
— Ну что же, братцы, плохо наше дело. Каюсь. Забросали вас гранатами не «австрийцы», а я. Бежали вы не от врага, а от меня, главнокомандующего. Бог миловал, не видал того немец. То-то смеялся бы!
Смолк, огляделся вокруг и к командиру полка:
— Есть пострадавшие?
— Никак нет, ваше высокопревосходительство! Двух зашибло камнем, пяти человекам засыпало глаза песком, у некоторых легкие царапины…
— Жаль. Мало. Я не шутки шутил.
И внезапно, быстро к первой шеренге напротив, остановился в упор перед прапорщиком.
Прапорщик — ни жив, ни мертв. Круглое мальчишеское лицо его в багровых пятнах, в глазах — испуг, восторг, кипение возмущенных чувств, готовность пострадать за всех. Как знакомо Игорю это состояние. Он невольно подается вперед, смутно предчувствуя дальнейшее.
Все — и генералы: Клембовский, Духонин, Дельвиг, Величко и члены штаба, и адъютанты — тоже подаются вперед и замирают, напрягая слух.
— А если бы перед вами был враг? Тогда как, по-вашему, господин прапорщик? Позор?
— Позор! — вскрикивает юноша. Он забыл о субординаций. Его душат стыд, отчаяние, он на пределе, в глазах слезы, они медленно ползут по запыленным щекам, он не замечает их. — Позор! Это такой… ваше высокопревосходительство… они струсили… я этих трусов…
— Что вы сказали, господин прапорщик? Трусы?
Брусилов выпрямляется, голос его звучит сурово, отчетливо слышен всем.
— Разве здесь есть трусы?
Он оглядывает ближайшие лица, обращенные к нему, застывшие в напряженном внимании. Глаза его останавливаются на унтер-офицере, георгиевском кавалере, видавшем виды. Унтер строг, спокоен, стоит, как влитый. Он, конечно, видел, слыхал Брусилова не раз. Это чувствуется по его уверенному взгляду. Быть может, он один знает, чего добивается от них главнокомандующий.
— Ты что скажешь? — спрашивает Брусилов.
— Так что, ваше высокопревосходительство, — внятно чеканит унтер, — оно действительно малость испугались.
— Вот! Верно!
Брусилов, торжествуя, обращается ко всем:
— Вот, он знает: струсить или испугаться — не одно и то же. Трусость — тягчайшее преступление. А испугаться всякий может, любой храбрец. Я сам испугался нынче. Как же так, думаю, взял таких почтенных людей на испуг! Обидятся. И за дело обидятся! Разве они чаяли такую шутку? Испуг всегда от неожиданности. А неожиданность только того не застанет врасплох, кто научен ее встретить. Умеет ждать ее. И увернуться вовремя. Такое умение дает дисциплина. Подчинение приказу. С собою не сумеешь сладить, команде не подчинишься, — как ты там ни силен, как ни храбр, а врага не одолеешь. Будешь бит — станешь трусом. Избави Бог! У нас таких не водится в русской армии! Трус на все дурное способен. Он и матери своей родной не защита.
А родине — враг. Трусость надобно сразу переломить дисциплиной. А то чем дальше, тем хуже, всего человека изгадит — не узнаешь. В иных частях трусы до того себя доведут, что сами калечатся. От передовой линии уйти хотят. Только того не знают, подлецы, что сами на себя смерть призывают. Предупреждаю!
Брусилов поднимает голос и сам точно становится выше.
— Таких у меня судят самым строгим судом. И пощады им от меня не будет! Запомните это!
Смолк. Опустил голову чуть набок, точно прислушивается. Тихо, ни одного движения, опять жаворонок… И вдруг совсем весело звучит голос Брусилова, голова запрокинулась вверх, к небу.
— Жаворонок, — говорит он с улыбкой, и все невольно тоже глядят вверх. — Хороший знак. Милая птица. К вёдру поет. К урожаю. Да что говорить!
Он машет рукой, идет вдоль рядов, ловит устремленные на него взгляды, кивает головой, кидает вперед себя всем, кто здесь есть, и самому себе с радостным убеждением:
— Таким пахарям как вы, другого не ждать. Верю!
И, поспешая за ним, среди его старших и младших помощников, Игорь повторяет это слово — «верю», чувствуя всем существом глубину этой веры в человеке, идущем впереди.
На прощание Брусилов беседовал с ротными командирами, провожавшими его. Он стоял на площадке вагона, ухватившись обеими руками за медные поручни. Ковровая лесенка уже была откинута. Офицеры сгрудились внизу, на перроне, вытянули шеи, сдерживали дыхание, довольные, что им удалось так запросто поговорить с главнокомандующим. Они не замечали того, что старый человек был явно утомлен. Горячее солнце, припекавшее его несколько часов кряду, пыль, напряжение слабого от природы голоса, та видимая легкость, с какой он преподал запасным свой урок, — все вместе давало себя знать: тело казалось налитым свинцом, кровь стучала в виски, а начинал побаливать затылок. Но только чуть осунувшееся и потемневшее лицо да то, что Алексей Алексеевич, всегда легко и прямо несущий свое тело, сейчас придерживался за поручни, выдавали его усталость хорошо знавшим его, близким людям. Те же; кто слушал его и видел добрые, оживленные глаза, не могли заметить его усталости, да и не поверили бы, что их Брусилов может устать.
— Итак, друзья мои, — говорил он, — помните, что ваша первая и обязательная задача превратить запасных в настоящих солдат. На это ни сил, ни воли жалеть нельзя! В этом и ни в чем другом, пока вы не пойдете с ними в бой, скажется ваше мужество и офицерская доблесть. Верьте мне, труднее и почетнее научить других драться умно и расчетливо, чем самому в одиночку жертвовать собою… Если вы не проникнетесь сознанием важности этого дела, не приложите все ваше усердие, все ваше умение и смекалку к достижению этой цели, то грош вам цена как командирам! Достичь этого можно твердым внутренним порядком, постоянным надзором… В сознание каждого нижнего чина должно войти, как исповедание веры, что высшая воинская добродетель — дисциплина. Без дисциплины — нет храбрости. А без храбрости — нет чести… Ну, с Богом, господа… час близок… не опоздайте!
Он кивнул головой, в глазах снова, как там — на учебном поле, — блеснул задорный огонек.
— Слава — крылата! Нужны и нам с вами крылья, чтобы поймать ее! До скорой встречи!
Начальник поезда дал знак обер-кондуктору. Обер-кондуктор пронзительно свистнул. Начальник станции приложил руку к козырьку фуражки. Откликнулся звонко и весело паровоз. Пульмановские вагоны мягко ударились буферами, и поезд незаметно тронулся с места. Офицеры побежали гурьбою за вагоном, в котором скрылся главнокомандующий. Долго еще слышно было затихающее «ура».
Поезд комфронтом шел в Ровно. Брусилов ехал к Каледину, к родной своей 8-й армии. Сопровождал Алексея Алексеевича генерал-квартирмейстер. Клембовский отправился к Лечицкому, начальник артиллерии генерал Дельвиг и военный инженер генерал Величко должны были посетить расположение армий Щербачева и Сахарова. Капитана Смолича Брусилов прихватил с собою.
Отходя ко сну раньше, чем обычно, уже лежа на койке, Алексей Алексеевич кликнул Игоря. Он усадил его у своих ног, заставил пить с ним вместе горячий крепкий чай.
— Это освежает, проясняет мысли, — убежденно сказал он, — а то, признаться, в голове у меня вертижи… — И помешивая ложечкой в стакане, добавил. — Скажи по совести, тебе было видней, — не пересолил ли я с этими гранатами? А?
— По совести, Алексей Алексеевич, я ума не мог приложить, кто посмел такое выдумать!
