босиком и в огорчении идут на войну. А ну мы… – ударил себя по голове, – мы даём им еду и напитки по уши, размякнут и ничего из этого не будет.
Смотря по-прежнему на стол и собирая крошки, Абель издевательски смеялся.
– В первом часу ужасные, а потом, потом и ребёнок с ними справится. Немец имеет другую натуру: его можно свалить, он даёт себя взять, потом постепенно восстановит силу и победителя за шею возьмёт.
Абель начал махать руками во все стороны.
– С Божьей помощью освободимся.
Куно, встав, медленно подошёл к нему.
– Поможете нам в побеге? – прошептал он.
Гриб подскочил, возмутился, затрясся.
– Я? Я? Боже упаси! Кому нужно помогать, а сам себе помочь не умеет, того спасать не стоит. Я – простой холоп, я говорил вам, лежу на печи, с собаками на дворе кости грызу, ничего не знаю, ничего не умею.
Он поклонился и быстро вышел.
Не много оставалось надежд от этого. Куно сел снова, но его позвали к пану Анджею. Он пошёл как пленник, послушный приказам.
Пан Анджей и ксендз Ян сидели вместе в комтурской комнате за разговором, а, увидев на пороге Дингейма, Брохоцкий сразу воскликнул, почему он после своего возвращения не пришёл для объяснений.
– Не было с чем! – едко отпарировал Куно.
– А сидели вы долго! Где? С кем? – начал Брохоцкий.
– Я ходил выпь стрелять, – сказал граф Куно.
Разговор, начатый в этом тоне, обоим предсказывал нехорошее. Брохоцкий тосковал по войску и товарищам и был злой, Куно Дингейм не лучше; они ясно себе припомнили, как поначалу ссорились и дрались как коты. Из ничего началась ссора. От слова к слову. Дингейм забрал рыцарское слово и объявил, что хочет быть охраняемым и трактованным, как пленник, а о милости не просит.
Брохоцкий пригрозил ему, что посадит его в темницу и прикажет заковать в железо, так как имел на это право. Гордый графчик, бросившись к дверям, ушёл. На этом в тот день закончилось.
На следующий день послал пан Анджей к нему за еловом ксендза Яна, Дингейм отказал: приказали посадить его в темницу. Абель получил разрешение поискать карцер и с ключом в руке пришёл к пленнику, который, ничего не говоря, пошёл за ним. Гриб был очень грустный, но, выйдя на двор, принял вид создания, которое ничего не чувствует, не понимает и делает, что ему приказано. Брохоцкий стоял на лестнице. Видно, ему сделалось жаль агрессивного юношу, и он крикнул Абелю: «Оставь его в покое», а страже только поручил, чтобы его ни на шаг из замка не выпускала, и хотя Дингейм не благодарил его, не слушал его, Брохоцкий сказал ему по-отечески:
– Я добра тебе желаю по той причине, что на щите общую эмблему носим, а может, там какая капля крови у нас есть общая; но и ты должен быть со мной добрым, или беды претерпишь. Я тоже нелёгкий, когда мне кто за кожу лезть захочет.
Закончилось на том, что Дингейму из замка выходить не разрешалось, а он уж и из своей кельи на зло не выходил и лица не показывал.
Ксендз Ян только из сострадания к нему заходил, склоняя его к мягкости по причине того, что имел в руках его судьбу.
Но оба молчали, старый и молодой. Дингейму только сильно хотелось в городок, а выпрашиваться не мог и дать знать, что его туда что-то тянуло. Досада была великая. Офка могла выскользнуть одна и исчезнуть с его глаз навсегда. Третьего дня он высунулся во двор. Брохоцкий муштровал и мучил своих солдат, за неимением кого иного. Увидев Дингейма, он начал учить его морали. Парень уже молчал; это разоружило старого: он смягчился.
– Иди ко мне на кубок вина, – сказал он, – у нас его достаточно, а пить не с кем. Иди, тогда расскажу тебе что-то, чему будешь рад.
Не ради вина, ибо Абель его обеспечивал им ежедневно, но из любопытства, Дингейм пошёл.
Старый пан Анджей был лучше, чем кто-либо.
– Слушай, ваша милость, – сказал он, подставляя ему кубок, – за ваше здоровье! Будь ты плохой, как хочешь, а между нами есть что-то в крови, так как чувствую, что имею к тебе слабость. Ты хорошо бился, нет на тебе вины, что я сильнее. Гордая душа в рыцаре должна быть, я не ставлю её тебе во зло. Знаешь что, дай-ка мне слово, что появишься в Брохоциц, хотя бы через полгода, и что служить крестоносцам на протяжении этого времени не будешь, отпущу тебя на свободу, делай, что хочешь… Через полгода война, должно быть, закончится. Мне, по-видимому, король хочет отдать ещё Штум. Где я тебя буду за собой таскать? Дай слово, я отдам тебе меч, доспехи, щит, всё, готов тебе даже что-то на дорогу дать, чтобы без гроша не был.
Говоря, он посмотрел ему в глаза. Куно почувствовал себя охваченным его добротой.
Он подал ему руку.
– Если буду жив, – сказал он, – даю рыцарское слово: присоединюсь.
– Кто знает, – добавил, смеясь, Брохоцкий, – когда не буду занят, наберём старых ветеранов и пойдём тебе Дингейм отвоёвывать у брата.
Таким образом, вражда окончилась. Куно был униженный и стоял мягкий как барашек.
Выпили по два кубка, рассказывая, как было под Грюнвальдом, потому что об этой битве никогда наговориться достаточно было невозможно.
– Воевать не буду, – прибавил Куно, – но не ручаюсь, что не таскался бы, дабы посматривать на рыцарское дело.
– Лишь бы тебя где за это любопытство пуля не встретила.
Почувствовав себя свободным, того же дня побежал Куно в городок. Едва показался он на рынке, Матиашова, спустившись к нему по лестнице, вышла к двери, приглашая к себе.
– Есть Носкова? – спросил он.
– Есть, но безумствует, – отпарировала мещанка, – я боюсь от неё какой беды; по ночам вскакивает, ходит сонная и бредит. Удержать её не могу.
Дингейм мигом поднялся наверх. Он нашёл Офку прогуливавшуюся по комнате с распущенными волосами. Лишь он показался на пороге, она подбежала к нему, спрашивая, всё ли готово к дороге.
– Самая важная вещь готова – я свободен, – изрёк Дингейм, – я попрощаюсь с командующим, который является благородным человеком.
Офка его прервала.
– Так! Уже их благородными зовёте?
Она хотела отвернуться от него, но, подумав, слушала да-лее.
– Коня для себя я имею, завтра в сером сумраке нужно ехать, – добавил Куно, – чтобы вас не узнали. Я им скажу, что завербовал двоих людей на службу.
Офка, ничего не отвечая, выбежала в другую комнату немедленно собираться в дорогу. Через мгновение вернулась, восклицая,
