— О–о–о! Господин корнет, тьфу, то есть — пардон, как учит Клеопатра Светозарская, господин хорунжий, какими судьбами? — вульгарно вытаращив на младшего брата глаза, что, несомненно, осудила бы мадам Камилла, вопросил старший.
— Тот же вопрос к тебе? — спрыгнул с лошади не менее поражённый Глеб и обнял Акима. — Похоже, я заблудился в этих сопках. Пожевать что есть? Сейчас бы рябчиков в сметане, да поспать на мягкой полке в купе экспресса Москва—Владивосток… Три дня по горам–долам мотаемся, — поздоровался с Зерендорфом.
— Чьи это такие дурацкие кителя висят? — ткнул пальцем в раскачивающуюся на ветках форму.
— Никакой культуры не привилось, как не билась с тобой гувернантка… Ты, господин станичник, на себя погляди. Встретил бы тебя сейчас великий князь Николай Николаевич, месяц бы из гарнизонной гауптвахты не вылез. А это наша заслуженная форма.
— Вся изодрана самурайскими штыками, — вставил Зерендорф. — Сейчас денщики что–нибудь из двуколки офицерского собрания перекусить принесут, — уселись на обжитые уже кочки, радушно предложив гостю зелёную их копию.
— Лучше седло сниму с иноходца, — критически оглядел тот «зелёное кресло». — Не дай Бог, змея ещё какая…
— На счёт змей не волнуйся, Гришка Зерендорф их распугал… И муравьёв тоже, — с удовольствием глядел на младшего брата, старший.
— Этого лохматого конька «Иноходцем» зовут? — съязвил Зерендорф, дела вид, что о змеях с муравьями не услышал.
— Да ты знаешь, какую он скорость развивает?! На ипподроме я бы всех обставил…
— Скорость — как у паровоза транссибирского экспресса, — добродушно хмыкнул Григорий, тоже радуясь встрече.
— Говорят, у вас жаркое дело было? — с завистью в голосе поинтересовался Глеб.
— Да уж, погрелись, — не поленился принести шашку Зерендорф. — Всё лезвие о японцев затупил, а вот эта зазубрена — от штыка. Вовремя успел отбить, — расхвастался он. — И не единой царапины. А брата твоего в плечо ранили, и бинокль пуля пробила… Принеси, покажи, — попросил Акима.
Оглядев бинокль, Глеб аж вспотел от зависти.
— Конница нас подвела, — взял из рук брата бинокль Аким. — Русский конный отряд, прикрывавший левый фланг главной позиции на реке Ялу, вместо того, чтоб ударить переправляющихся макак во фланг и тыл… Ну, в хвост и гриву, по–твоему, без всякой видимой причины отошёл.
— Да генералы эти.., — чуть не со слезами в голосе произнёс Глеб. — Мы так сражаться хотели… А Засулич приказал отступать, — заиграл он желваками. — Зато теперь противника лупим почём зря, — несколько неуверенно произнёс Глеб. — Я за этот рейд их целую гору накрошил, — скромно добавил он.
Подпоручики не стали язвить над кавалеристом, к тому же денщики принесли обед.
— У меня все накопления пропали вместе с буркой, погребцом и лошадкой, — вздохнул Аким. — Вот и хожу в сиреневом френчике, ибо новый справить не на что.
— И погребец пропал? — обрадовался Глеб. — И денежки… А я с собой гроши вожу, — похвалился он.
— Да ладно врать–то, — сделал вид, что не поверил, старший брат. — Они у тебя в копилке где–нибудь припрятаны.
— Вот! — сделал огромную ошибку Глеб, вытащив из какого–то потайного кармана с пуговкой, капиталы. — У меня японцы их не отнимут.
— Правильно! — не спеша прожевал кусок мяса Аким, рассудив — куда Глеб теперь денется… — Старший брат, — ткнул в себя пальцем, опаснее японца и половину у тебя заберёт, — протянул наглую длань, взяв у опешившего казака купюры, и отслюнил тем самым пальцем, что указывал на старшинство, приличную толику рубчиков. — Да не бойся. Не совсем же я одичал… Все не возьму, — успокоил потерпевшего, протянув изрядно отощавшую пачку.
— Ты грабитель! — придя в себя, горестно заверещал тот, но делать было уже нечего. Финансы перекочевали в карман брата.
— Не расстраивайся, — попытался утешить пригорюнившегося Глеба Аким, — я же не мазурик какой, а родной брат, и рублишечки даже не поймут, в чьём они кармане.
— Если только по пуговке определят, — задумчиво подвёл итог покушения Зерендорф.
— Не хвались богачеством, — наставил на младшего брата обличающий перст, старший. — Да ещё перед кем? Перед воинами 11‑го стрелкового полка, которые, если вспомнить нашего с Дубом учителя истории Трифона Пантелеевича, как спартанцы при Фермопилах задерживали японцев, давая возможность русским частям отступить.
— А японцы считают, что не отступили, а бежали, — расщедрился на ложку дёгтя Глеб. — Через пару дней после сражения на Ялу, мы хунхуза заарканили, и он на чистом хунхузском языке сказал: «Ибена Тюренчен, пау–пау. Лусхуя ламайла…».
— Чего-о? — даже привстали со своих зелёных «канапе»[10] подпоручики.
— Перевожу: «Японцы в Тюренчене стреляют. Русские бегут…».
— «Ибена» по–хунхузскому — японцы, — неизвестно чему обрадовался Зерендорф.
— А «Лусхуя» — русские, — неизвестно отчего огорчился Аким.
— Вы, господа, схватываете всё на лету… Особенно мои деньжоночки, — укоризненно глянул на брата. — Вернёшь в двойном размере, — пошевелил губами, чего подсчитав в уме.
«Видно дебет с кредетом свёл… Или с кредитом», — кашлянул в кулак Аким, маскируя смех.
— Лошадка мохноногая, и с нею мужичок, а так же сундучок, вернее погребец, — запел Глеб, — на следующий день после боя появились в Ляояне, — стал он серьёзным. — В городе, как мне рассказали, даже паника возникла. Там бегство обозных солдат приняли за бегство всего Восточного отряда. Эти «труженики тыла», дабы оправдать себя, такого нагородили… И лишь на пятый день в Ляоян прибыли двуколки с ранеными. Они и рассказали правду о бое. О том, что японские батареи были замаскированы и вели огонь с закрытых позиций, в результате чего быстро перебили нашу орудийную прислугу с ездовыми лошадями, и захватили 22 русские пушки.
— И ещё 8 пулемётов, — горестно помотал головой Зерендорф. — Нашей артиллерии по уставу не положено прятаться. Вот они и стояли на открытых позициях.
— За предыдущую сотню лет сражений мы потеряли единицы орудий, захватив три тысячи вражеских пушек. Пушка для артиллериста сравнима со знаменем полка, — грустно произнёс Аким. — Но дело не только в артиллерии и отсутствии горных пушек. Плюс к этому — растянутость позиций. Фортификационные сооружения — дерьмо. Полностью оправдалась песня: «Строят сральник на ура, инженеры юнкера». Став офицерами, так по привычке и руководят возведением объектов и сооружений.
— Ну, хватит за едой–то, — осудил пехоту хорунжий.
— Ваша кавалерия всю разведку завалила, — обличительно наставил на брата палец Аким. — Вот тебе и ибена Тюренчен, пау–пау, — приязвительнейшим голосом произнёс он.
— Лусхуя ламайла, — хмыкнул брат.
— И резервы от линии атаки подальше убрали, — вставил Зерендорф.
— Это оттого, что Засулич не воевать, а отступать готовился… Все офицеры на этом мнении сошлись, — вздохнул Аким.
Когда обездоленный брат с облегчённым карманом покинул расположение славного 11‑го стрелкового полка, Рубанов–старший с глубоким удовлетворением пересчитал финансы и пришёл к выводу, что при первой возможности следует съездить в Мукден, приодеться: «Алягерр ком алягерр», как говорят французы, что означает «На войне, как на войне», — подумал он, — где не только ибена пау–пау».
Через час после отъезда младшего брата, вестовой принявшего команду над полком полковника Яблочкина, передал, что тот собирает офицеров в своей палатке.
Надев сиреневые кителя, и иронично повосторгавшись друг другом, солидно — ротные командиры всё–таки, направились к драной резиденции полковника.
— Присаживайтесь, господа, на кресла из гаоляна, — пошутил Яблочкин, добродушно улыбнувшись в густую бороду и поправив висевшую сбоку шашку, тоже сел в импровизированное кресло. — Не слишком много вас осталось, — вздохнул он и продолжил: — Общие потери подсчитаны. Это 73 офицера и 2324 нижних чина. Погиб полковник Лайминг и подполковник Дометти, — перекрестился он. — Ранеными попали в плен подполковники Роивский и Урядов из 12‑го полка. Слава Богу, живы, — вновь перекрестился он, — но находятся в плену: командир 1-ой роты Святополк—Мирский, командир 2-ой роты капитан Максимов, штабс–капитан Рава и подпоручик Сорокин. Дошли сведения, что в штаб японской армии в Тюренчене доставили пять пленных русских офицеров. Куроки пригласил их поужинать и во время трапезы спросил: «Сколько войск сражалось с нами на Ялу?»
«Шесть батальонов, ваше превосходительство», — ответил один из пленных.
«Я знаю, что в бою участвовали две русских дивизии».
«Всё верно. Мы и дрались, как две дивизии».
«Барон Куроки встал и произнёс тост: «За здоровье храбрых воинов…» — Вот так–то, господа. Своей храбростью 11‑йвосточно–сибирский полк добился уважения врага. И не только врага, но и наших генералов, — снова улыбнулся полковник. — Многие нижние чины награждены Знаком отличия военного ордена, «солдатским Георгием». И, что большая редкость, сам генерал–адъютант Куропаткин в Харбине, где находится на излечении отец Стефан, наградил его Георгиевским крестом 4-ой степени, — значительно оглядел офицеров. — Отмечены наградами и все присутствующие здесь, — поднялся с вязанки гаоляна командир, и офицеры немедленно вскочили на ноги. — Молодые наши подпоручики высочайше жалованы Знаком к ордену Святой Анны 4-ой степени, для ношения на холодном оружии. Остальные получили более высокие награды. Списки награждённых и ордена привезут завтра из штаба дивизии. На общем построении, господа, и получим свои награды. Рубанову с Зерендорфом надлежит самим приделать орденские знаки к шашкам… Но в дивизии есть умельцы. За день прикрепят к эфесу орден и нанесут надпись «За храбрость», подвесив знаменитый красный темляк из орденской ленты с круглым помпоном на конце, — вытащил свою шашку и продемонстрировал молодёжи эфес с небольшим полувершковым орденом.
