За городской заставой паслись лошади, выгнанные в ночное. У глубокого оврага, пересекавшего луг, горел костер; вокруг огня расположились четверо ребят в стареньких армяках и полушубках.
Спутанные лошади лениво бродили по траве. По временам шаги их замирали в отдалении. Тогда сидевшие у костра призывали коней протяжным тихим свистом.
Старшему из ребят, Гришухе Тютину, исполнилось шестнадцать лет; его товарищи были значительно моложе.
В ночное Гришуха Тютин явился не с пустыми руками: около него лежал топор, тускло поблескивая при свете костра.
— Степ, а Степ! Поди проведай лошадей, — сказал Гришуха.
Белобрысый Степка Казаков замотал взъерошенной головой.
— Ишь, хитрый! — плаксиво ответил он. — Так я тебя и послушал!
— Я сбегаю, Гришуха! — бодро вскочил младший из ребят — Ванюшка Ракитин, коренастый, широкоплечий мальчуган с круглым лицом и румяными щеками.
— Ты уж! — покровительственно молвил Гришуха. — Ладно, сиди, сам схожу.
Он заткнул топор за опояску и скрылся в темноте. Оставшиеся плотнее прижались друг к другу. Степка от усердия бросил в костер охапку сучьев и приглушил пламя.
— Эй вы там! — послышался зычный голос Гришухи. — Чего балуетесь?
— Дуй! Дуй! Дуй! — зашептали ребята.
Костер снова запылал, и ребята откинулись от огня.
Подогнав лошадей поближе, Гришуха вернулся. Егорка Марков тронул его за плечо.
— Слышь, Гришуха, дай-ка топор — я ветрячок вытесывать буду.
— Не сидится тебе без дела! — Гришуха подал топор.
Сухощавый, высокий Егорка ловко заработал топором, раскалывая на планки привезенный с собой чурбак.
Егорка Марков славился среди соседских ребят изобретательностью. У него немало было игрушек своей работы: птиц, хлопающих крыльями, дергунчиков, разноголосых свиристелок. Летом Егорка устанавливал на огороде необычайные чучела, которые вертели головой, махали руками и отгоняли воробьев от грядок с огурцами и горохом.
Егорка кончил ветрячок, повертел в руках, отложил в сторону. Ребят одолела дремота. Они поплотнее натянули армячишки, привалились друг к другу…
Вдруг из оврага донесся пронзительный разбойный свист.
Робкий Степка вскочил и рванулся прочь.
— Стой, дурашка! Куда бежишь? В темноте как раз и схватят! А сюда небось не сунутся… Видал, каков у меня топор?
Прошло минут пять — никто не появлялся. Ребята начали успокаиваться.
— Он пугал, — догадался Гришка. — Только с нас взять нечего.
— А лошади! — вскрикнул Ванюшка.
Гришка вскочил и бросился к коням. Скоро он вернулся, тяжело дыша.
— Все тут… Ух, напугался!
Он подбросил дров в костер. Ребята боялись уснуть, завязался разговор.
— Слышь, ребята! — шептал Степка, делая страшные глаза и прикрывая рот рукой. — Намедни воры забрались к купцу Федосейкину, что на Варварке торг ведет. Спит, значит, Федосейкин в горнице и слышит — стукнуло. Ему и помстилось[35] — кошка. Он: «Брысь, проклятая!» — а в темноте кто-то как закричит: «Мя-а-а-у-у!» — да таким, братцы, голосом, что у него аж волосы дыбом встали.
— Да ну тебя, Степка! — перебил Егорка Марков. — И без того тошно…
— Не хошь, не надо, — равнодушно согласился Степка, но не утерпел и завел другой страшный рассказ.
Гришуха нечаянно взглянул в темноту и оледенел от ужаса: из-за ближнего пригорка тянулось что-то черное, косматое…
— У-у-у!! — взвыл парень не своим голосом.
Ребята прижались к нему, бледные, неподвижные.
— Смотрите, смотрите!..
Черное, страшное придвигалось ближе, подвывая по-щенячьи.
— А где Ванюшка? — вспомнил Егорка.
Ванюшки в самом деле не было. Он незаметно отполз от костра, вывернул полушубок и напугал товарищей.
Гришуха больно оттаскал озорника за волосы:
— Вот тебе! Вот тебе! Не пугай вдругорядь![36]
— Ребятки, я какое дело слыхал, — снова зашептал болтливый Степка. — Сухареву башню знаете?
— Как не знать!
— Там ребят собрали со всей Москвы и обучают грамоте… Порют, говорят!
— Эка невидаль! — откликнулся Ванюшка. — Когда грамоте учат, завсегда порют.
— Самый главный у них заправила — прозванье ему Брюс… Колдун и чернокнижник. Он черту душу продал… Моя тетка сама видела — лопни глаза! — как он летал ночью на дальнозоркой трубе…
— На чем? — переспросил Гришуха.
— На дальнозоркой трубе… Такая труба: через нее всё-превсё по самый край света видно.
— Брешешь, Степка! — возмутился Гришуха.
Но Ванюшка возразил:
— Мой батька сам такую у немца[37] видел.
— Коли так, ври дальше!
— Вылетел это он, братцы, на дальнозоркой трубе — и прямо на месяц…
— Это зачем же? — удивились слушатели.
— Пес его знает! Может, с покойниками разговаривать.
— Ох, ни в жизнь я в школу не пойду! — решил Степка, бледнея от страха. — Там всякому чернокнижью обучат и душу сгубят.
— Нет, я бы пошел! — мечтательно сказал Егорка. — Ей-бо, пошел бы. Насчет чернокнижья ты зря говоришь. Чернокнижному волшебству колдуны по тайности обучают. А в школе Псалтырь да Евангелие велят читать, цифирь показывают!
— Вона! Зачем тебе цифирь? Больно учен станешь!
— Вот и хорошо, что учен! С цифирью я всякому хитрому мастерству обучусь.
— Цифирь купеческому делу пригодна, — неожиданно вступился Ванюшка Ракитин.
Гришуха рассмеялся:
— Ты нешто в купцы метишь? Чем торговать будешь? Битыми горшками?
— Повремени насмешки строить, — серьезно, как большой, ответил десятилетний Ванюшка и добавил то, что не раз слышал от взрослых: — Москва тоже не одним часом обстроилась.
— Ох-хо-хо! — Гришка, схватившись руками за живот, захохотал, но вдруг остановился, лицо его стало серьезным. — Нам ли, бесштанным, в грамотеи лезть? Отцов наших задушили поборами, замучили. — Парень начал считать по пальцам, распялив ладонь: — Хомутовый сбор — раз! Подужный — два! Без хомута да без дуги лошадь разве запряжешь, ребята? А водопойное? Прорубное? С покосов? — Гришка сердито сжал кулаки.
— Что ты жалишься, Гришуха! — перебил Степка Казаков. — Не одним вам, ямщикам, тяжело. У тятьки намедни все дубовые гробы в казну отобрали.
— Гробы боярам да дворянам, верно, надобно стали! — хихикнул веселый Ванюшка Ракитин и смолк.
Гришуха сердито дернул его за вихор:
— Молчи, неугомон! В гробы те бояре наперед нашего брата заколотят!..
Разговор оборвался.
Ребята сидели, клевали носом. Очнувшись, подкидывали дров в костер.
Вдруг послышался шум, зашуршала осыпающаяся земля. Ребята вздрогнули, мигом слетел сон. Из оврага выкарабкался мужик в меховой шапке, в опрятном поношенном армяке и кожаных постолах. За спиной его была торба с чем-то мягким. Поглаживая черную курчавую бороду, нежданный гость остановился в нескольких шагах от костра и, улыбаясь, глядел на ребят. Те оторопели, а Гришуха ощупал топор — ловко ли лежит под рукой.
— Это он нас давеча напугать хотел? — прошептал Степка.
Гришуха утвердительно кивнул головой.
— Лошадок караулите? — хриплым, но приятным баском спросил мужик.
— А ты нешто не видишь? Давно приглядываешься!
Мужик посмотрел с недоумением.
— Нельзя ли у вашего костра посидеть?
— Садись, коли не шутишь, — неохотно пригласил пришельца Гришуха, а сам поплотнее обхватил топорище.
— Да вы меня, ребята, не бойтесь, — усмехнулся мужик, — я вам зла не сделаю.
— А свистел зачем? Лошадей отогнать хотел?
Мужик искренне удивился.
— Я свистел? Лошадей отгонял? Да что вы, братцы! По мне, конокрадство — самый тяжкий грех! И подошел-то я сюда только-только, ваш костер меня приманил.
Ребята начали успокаиваться.
— Чего же ты бродишь по ночам, как супостат? — недовольно спросил Гришуха.
— Вишь, как ты круто поворачиваешь, милок! Слова твои верные, да ведь не сам себе человек судьбу выбирает.
Егорка, смущаясь, достал из сумки краюху хлеба и кусок сала.
— Ты, может, дядя, голодный? На, возьми.
Мужик принял из рук мальчика еду. Через несколько минут он блаженно откинулся на спину, положив под голову торбу.
— Спаси тебя Христос, — ласково обратился он к Егорке. — Уважил дядю Акинфия, а то, признаться, с утра крохи во рту не было. А как звать тебя, паренек?
— Егоркой кличут.
— Егоркой… — многозначительно протянул Акинфий. — А ты, случаем, не стрелецкий ли будешь сын? Есть у меня друг закадычный, сильно ты на него обличьем смахиваешь!
У Егорки захолонуло сердце. Еще когда их семья быстро и без лишнего шуму перебралась из Стрелецкой слободы к Спасу на Глинищах, бабка Ульяна строго-настрого наказывала мальчику: «Ежели будут тебя пытать, какого ты роду, не говори, что из стрельцов. Не дай бог, прознают злые люди, что мы царский указ нарушили, из городу выгнать могут…»
