Однажды поздно вечером Афия обнаружила сына на полу у кровати, он сидел, зажав руками уши.
— Что случилось? Голова болит? — Она опустилась на колени рядом с ним и заметила, что по лицу его текут слезы. Ильясу было тринадцать, он давно не плакал.
— Эта женщина. Я не могу заставить ее замолчать.
— Что она говорит? — спросила Афия, но Ильяс покачал головой и больше ничего не сказал. Он негромко всхлипывал — казалось, никогда не утешится, — в конце концов Афия подняла его на ноги и уложила в кровать. К ее облегчению, он быстро заснул — или притворился, что спит. Наутро она спросила, что с ним, он коротко ответил, все в порядке. Женщина все еще здесь, уточнила Афия, он покачал головой и ушел в школу.
Передышка была недолгой. Через несколько дней случился очередной приступ: среди ночи родителей разбудили вопли Ильяса. Он выкрикивал свое имя — Ильяс, Ильяс, — но голос был женский. Хамза лег рядом с ним в кровать, обнял, Ильяс метался. Долго не мог успокоиться — казалось, прошло несколько часов, — а когда наконец затих, Хамза спросил:
— Чего она хочет?
— Где Ильяс? — произнес мальчик. — Она говорит, где Ильяс? Снова и снова.
— Ты Ильяс, — ответил Хамза.
— Нет.
— Он спрашивает о твоем брате Ильясе, — сказал Хамза Афие. — Так и знал, зря мы назвали его Ильясом. Из-за разговоров о войне у него опять началось. Может, он винит себя. Или тебя. Может, потому и говорит женским голосом. Он говорит за тебя. И никто не сумеет ему помочь. Если ты отведешь его в больницу, они отправят его в дурдом за сотни миль отсюда и закуют в цепи. Мы должны позаботиться о нем сами.
После этого голос возвращался каждый вечер, спрашивал об Ильясе.
— Надо что-то делать, — сказала Афия. — Джамиля советует сходить к хакиму, вдруг поможет.
— Она выросла в деревне, — насмешливо ответил Халифа, обращаясь к Хамзе. — Они верят в демонов и колдунов. Ты у нас человек набожный, может, хаким даст тебе порошочку, прогоняющего злых духов?
— Почему бы и нет? — сказал Хамза, хотя не разделял суеверий.
И Афия вновь наведалась к хакиму, как во время болезни Би Аши, вернулась с блюдцем с позолоченной каймой, на котором начертаны строки из Корана. Налила на блюдце воды, чтобы слова растворились, и дала Ильясу выпить. Но симптомы не прошли даже после нескольких доз растворенных святых фраз. Ильяс уже не выходил из дома. Он худел, спал день-деньской, потому что ночи его омрачала тревога. Афия обезумела от отчаяния. Однажды вечером, когда Ильяс еле слышно стонал свое имя, она громко произнесла с мукой: Господи, я не вынесу этой пытки. После того вечера она и решила позвать шехию, о которой ей рассказала соседка-мганга, навещавшая Би Ашу перед смертью.
— И что она сделает? — спросил Хамза.
— Скажет нам, если в него кто-то вселился.
— Кто вселился? Я же тебе говорил, она выросла в деревне. Ты собираешься заняться у нас в доме колдовством. — И Халифа раздраженно удалился к себе.
Шехия вошла в дом в облаке благовоний — так им показалось. Невысокая, бледная, миловидная, с резкими чертами лица. Она весело поздоровалась с Афией, защебетала, снимая буйбуй, выпустила очередное облако духов и благовоний, уселась на циновку в гостиной.
— Солнце печет нещадно. Увижу тенек, останавливаюсь передохнуть и все равно взмокла. Скорей бы пришел каскази и принес с собой ветер. Как поживаешь, дитя мое, все ли благополучно, домашние благополучны? Альхамдулиллах. Да, я знаю, твоего близкого что-то тревожит, иначе вы не послали бы за мной. Хайя, бисмилляхи. Расскажи мне, что его тревожит.
Шехия, опустив глаза и теребя коричневые каменные четки, выслушала рассказ Афии о приступах мальчика, о голосах. На ней была тонкая красная шаль и просторное белое платье-рубаха, закрывавшее все тело, — видно только лицо и руки. Пока Афия говорила, шехия не задавала вопросов, лишь время от времени поднимала голову, словно пораженная той или иной подробностью. Афия вновь и вновь возвращалась к одним и тем же событиям, не зная, удалось ли ей передать силу того, что она описывает; в конце концов, осознав, что уже заговаривается, Афия замол-чала.
— Он выкрикивает имя Ильяс, так зовут его самого и вашего брата, который не вернулся с последней войны. Вы не знаете, погиб он или жив и бедует где-то. Отец вашего сына тоже был на войне, но вернулся, — подытожила шехия, дожидаясь, пока Афия подтвердит ее слова. — А теперь я посмотрю мальчика.
Афия кликнула Ильяса, он вошел, худенький, нервный. Шехия ослепительно улыбнулась, похлопала по циновке: садись рядом со мной. По-прежнему улыбаясь, окинула его взглядом, но вопросов не задавала. Закрыла глаза и сидела так, казалось, целую вечность, с серьезным спокойным видом, один раз воздела руки ладонями кверху, но к Ильясу не прикоснулась. Потом открыла глаза, вновь улыбнулась Ильясу; тот вздрогнул.
— Хайя, теперь иди отдыхай, — сказала она. — Дай мне поговорить с твоей мамой с глазу на глаз.
В вашего сына точно вселился дух, — начала шехия. — Вы понимаете, что я имею в виду? Это женщина, и это внушает надежду. Духи женщин разговаривают, не то что духи мужчин: те лишь сердито брюзжат. Она говорит с ним — это тоже внушает надежду. Судя по тому, что вы рассказали, она его не обидела, и, насколько я почувствовала мальчика, дух не хочет ему вреда, но мы должны выяснить, что ей надо, чем ее успокоить, и дать ей это. Если желаете, я приведу моих людей, мы совершим над мальчиком обряд очищения, здесь, в этой комнате, и послушаем, чего требует дух. Но обряд будет недешев.
* * *
О предстоящем обряде стало известно; Хамза опасался, что люди посмеются над ними, но никто не смеялся — никто, кроме Халифы. Мзе Сулемани спросил об Ильясе, но про обряд ничего не сказал. Хамза догадывался, что старый столяр такое не одобряет. Я помолюсь о его здоровье, пообещал Мзе Сулемани. Нассор Биашара узнал обо всем от жены, а та от Афии. Он тоже спросил об Ильясе и произнес, пожав плечами: надо попробовать все. Хамза понял, что выбора нет, придется провести обряд, хотя в глубине души сомневался, стоит ли это делать. Он слышал о подобных обычаях во время службы в шуцтруппе: семьи нубийцев, обитавшие в деревне за стенами бомы, проводили такие обряды каждую неделю, но Хамза видел, что Афия в смятении, она боится предстоящего обряда, сама не своя от отчаяния. Того и гляди захворает.
В отличие от Халифы, он не возражал против обряда и не смеялся над ним. Его мучило чувство вины, что
