Вот еще что, mi dilecta. Я же обещал некогда рыцарю Бодуэну сложить о нем песню после его смерти. Лишь недавно — здесь, на новой войне — я обрел достаточно душевного покоя, чтобы вновь взяться за стихосложение, и исполнил наконец свое обещание. Надеюсь, песня понравится ему там, где он сейчас оказался — хотя звуки голосов вечно славящих Бога серафимов, должно быть, заглушают для него все земные мелодии.
Рыцарь Бодуэн, рыцарь Бодуэн,
Что ты здесь искал?
Благодатен лен среди скальных стен
И равнинных зал,
А когда закат, воды рек горят,
Словно кровь из вен —
Но, Христос с тобой, этот край не твой,
Рыцарь Бодуэн.
Сена зелена, медленна она,
Серы небеса,
Мелкий дождь слепит, и навеки спит
Чуждая краса.
Вот твоя земля, родич короля,
Оставайся в ней —
Запахи Пари в кубок собери,
Пей и не пьяней.
А в иной стране небеса в огне,
Пей огонь, спеша —
Но прерви полет, там тебя не ждет
Ни одна душа.
Рыцарь Бодуэн, рыцарь Бодуэн,
Есть земля святей.
Пуст и обнажен, светел и смирен,
Гавань всех путей
Там бы ты познал, и с коленей встал
Юн, любим и ждан —
У таких, как ты, на плечах кресты
Светят ярче ран.
О, священный сон, светлый шелк знамен,
Или босеан[25],
Каждый будет прав, каждый станет граф,
Прямотою пьян…
На плечах кресты алым налиты —
Не у сердца, нет,
А весной придет срок небесных вод,
Дождь на сотню лет —
Вниз по небесам, и по волосам,
Все смывая с лиц —
Тени бед и лет, и простой ответ —
Веруй и молись.
Но, Отважный Друг[26], стерты нити букв
Вскользь по небесам.
Над Керси закат, за Гаронной брат,
Ты ему вассал.
Верно говорят — в этих водах яд,
Пить бы их и пить,
Но скудеет Од, и не будет вод
Всех нас напоить…
Что ж, надежда есть, или только — честь
До конца стоять,
Свет прозрачно-ал, кто-то проиграл,
Кто же — нам не знать…
Иисус благой, разберись со мной,
Я совсем ослеп,
Камень из пращи крошится о щит,
Жесток только хлеб.
Струи с неба вниз по лицу лились,
Вод не обороть,
Запрокинь лицо — ведь, в конце концов,
Наверху — Господь.
Так чего ты ждешь, ныне кончен плен,
В грудь убита ложь…
…Это только дождь, рыцарь Бодуэн,
Палестинский дождь.
Вот такая песня получилась. Наверное, жизнь в Палестине меня очень изменила: порой только о Святой Земле и думаешь. Несколько раз в битве мне казалось, что я вижу его рядом с собой; и еще единожды, когда был тяжко ранен. Но это, думаю, попросту фантазии, так бывает, когда в бою всякое мерещится от усталости. И все-таки жаль, что рыцаря Бодуэна здесь нет. Сдается мне, он нашел бы свое место именно за Морем, в охране Святой Земли.
Еще я очень надеюсь, что Бодуэн помирился-таки со своим братом.
На сем кончаю свою долгую повесть — вторую из мною написанных о крестовой войне в прекрасном Лангедоке. Понадобилось много лет, чтобы закончить ее, ведь у монаха военного ордена свободного времени не так уж много. Хорошо еще, что сейчас я стал почти непригоден для войны; мне редко приходится подниматься в седло, хотя именно в седле я надеюсь умереть: обычное, легко исполнимое чаяние для рыцаря святого Иоанна. К счастью, я по годам своим сделался почти никому не нужен. Ухаживаю за больными, участвую в капитулах нашего акрского командорства. Никому не придет в голову обращаться ко мне за советом, потому что я почти всегда молчу. Остается много времени молиться и вспоминать, знаешь ли. В последнее время молиться и вспоминать для меня — почти одно и то же. Думать о ком-то — почти то же самое, что просить за него. Я не всегда помню, что было со мною вчера. Но то, что случалось со мною в детстве, еще при жизни матушки, или же под Лавауром, на моем первом штурме, или же в розовой Тулузе, где Господь ненадолго благословил меня жизнью в настоящей семье — все это я помню яснее ясного, будто смотрю наяву самый яркий сон. И рассказывать. Я люблю рассказывать, хотя бы и в пустоту. Ведь есть еще одно чаяние — что где-то далеко за Морем живет золотоволосая девочка, моя возлюбленная, ты, Мари, прежнее лицо которой сияет сквозь паутину многих лет — я верю, что Господь мог сохранить тебя живой и по сей день, что ты слышишь меня, что ты все еще любишь меня. И будешь ждать меня, повременив уходить на небо, не оставляя меня одного на этом темном берегу.
Но одного я не хотел бы доверять людям, чтобы кроме меня, тебя и Господа никто не знал, что за голос звучит за страницами этой книги. Пусть это будет голос любого из малых людей — или всех их, кто незаметно и быстро умирал pro fide или pro amicis suis[27] в бесконечной войне, ибо война за наши души еще не кончена и не будет кончена до конца мира: их голоса имеют куда более права звучать, нежели мой. В моей тулузской хронике, по счастью, имени не осталось; пусть же его не будет и здесь. Я не поставлю на бумагу своего недостойного имени.
Посему, с любовью, которая с годами делается лишь истинней, проходя очищение огнем; с пожеланием всего того, что надобно для твоего спасения; с вечной молитвой за тебя и беспрестанным славословием Иисуса и Марии, приведших нас туда, где мы есть сейчас…
Остаюсь бесконечно твой во Христе Господе, смиренный брат Госпитального Братства Св. Иоанна Иерусалимского,
Аноним, Пепельная Среда 1272 года от рождения Спасителя. Sit finis libri non finis caritatis,[28] Amen. © Copyright Дубинин Антон О.П. ( [email protected])
Ненайденные примечания. Кн. 3
Св. Августин, «Исповедь», кн. 7.
Пс. 30, 12–13
В средневековых шахматах альпины (слоны) могли перепрыгивать через другие фигуры, как сейчас кони, поэтому можно было начать игру выводом всех легких фигур.
Быт. 3-14.
Минерв находится приблизительно у Сент-Антонена-де-Руэрг, где Гильем Тудельский сочинял свою песнь; от него до побережья Средиземного моря около пятидесяти километров.
Такое прозвище, — дословно «Злая соседка», — в средние века нередко давали осадным машинам. Об этой машине упоминает в своих хрониках Пьер де Во-де-Сернэ (глава 37 #152).
Иов 19. 25 и далее.
Святой Фома, спаси меня! (лат.)
Дан. 9.27
«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыка, по слову Твоему, с миром…» (Песнь Симеона)
Авиньон — от кельтск. Ауэньон, «Господин вод».
Пс. 50.
Crezentz, говорит Айма — катарское самоназвание для мирян (аналогично католическому «верные»).
На самом деле братья, конечно же, обращаются к отцу по-провансальски — Домерг. Но я решил сохранить написание «Доминик» и в прямой речи, ради текстового единства.
Ин. 21, 18
Я — как сосуд разбитый (лат.)
Любимая моя (лат.).
Персонаж из романа «Фламенка», любовник дамы, жены некуртуазного ревнивца.
Иов 7, 19–21.
Иов 7, 12.
«Si tibi copia, si sapientia, formaque detur,
Inquinat omnia sola superbia, si dominetur.»
Донаты — нечто вроде гранмнотских конверзов: мирские члены, не связанные обетами. Они-то и носили пол-креста на одежде.
Иов 19.22–23: «Помилуйте меня, помилуйте, друзья мои, ибо десница Бога коснулась меня! Зачем преследуете меня и вы, подобно Богу?»
Ср. Мф. 4, 6–7: «Потом берет Его диавол в святой город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. Иисус сказал ему: написано также: не искушай Господа Бога твоего.»
Название «Розарий» появилось только в 15-м веке. Сам св. Доминик и его ученики называли эту молитву «Псалтирь Девы Марии» или «Псалтирь Иисуса и Марии», потому что общее количество «Аве» равнялось числу псалмов — 150, но псалмы оставались уделом ученых людей, клириков, а молиться новую Псалтирь мог любой мирянин.
