— Нет, Юрий! Туда позже двинусь. В Тулу пора.
В страстную субботу калужане шли святить куличи, пасхи, крашеные яйца. По всему городу проносился предпасхальный звон. После церковной службы начались еда и питье. Поститься надоело. Хотя запасы у калужан сильно уменьшились, а все же кое-что к этим дням приберегли, и на столах появилась разная снедь. Брага, пиво, мед, зелено вино поглощались подчистую. Опять пошли кулачные бои. По старине, по дедовскому обычаю уродовали друг друга.
Когда вода несколько спала, Болотников, Олешка и Масленников скрытно переехали ночью на дощанике на тот берег Оки, хотя и рисковали нарваться на заградителей. Но воевода риска не боялся. Углубились в лес и не спеша пошли с самопалами за плечами к Акиму Масленникову.
Болотников как сел в лодку, так и сбросил с себя все воинские тяготы. Когда Андрей Петрович заговорил с ним о войне, он недовольно сдвинул брови, сказал:
— Петрович! Нишкни! Дай передохнуть!
Смущенный Масленников замолчал. Олешка радовался, глядя на весну-красну. Леса зеленые надвигались со всех сторон, шумели, манили идти куда-то бездумно, глядеть без конца на синее небо, на зелень из-под прели, слушать пение птиц.
Закуковала кукушка. Иван Исаевич крикнул:
— Кукушка, кукушка, сколь мне жить?
В лесу было тихо. Только в вершинах деревьев шумел ветерок.
— Не ответила. Ужели смерть скоро? Э, да ладно!
По лицу воеводы прошла легкая тень. В глазах запала печаль.
Когда вышли из лодки, Олешка набрал ландышей и, вдыхая их запах, улыбался. Его очи синели, как васильки. Андрей Петрович осовел, разомлел, начал было песню, но тут же замолк.
Иван Исаевич шел и мечтательно говорил:
— Да, благодать! Радость так по жилочкам и переливается, как вино дорогое. Испарение-то от земли каково, а! Ежели бы не страда ратная, ушел бы далеко-далеко! Забрал бы свои пожитки, да и зашагал, куда очи зрят. За Волгу! Вот там леса! Керженски, Чернораменски… Жил бы, охотничал… Тебя бы, Олешка, взял с собой.
Сели на пеньки. Олешка держал в руках стрекозу и внимательно разглядывал ее, потом отпустил. Она, сверкая крылышками, исчезла.
— Чую, о чем мысль твоя. Опять летать желаешь!
Олешка утвердительно кивнул головой.
— Хочу! Глянь, какие у стрекозы крылья! Как слюдяные, легкие, а крепкие. Такие бы крылья поболе и летал бы, как стрекоза, над этим лесом. А надо — сел; посидел, снова полетел…
Пошли дальше, а Болотников все говорил и говорил, не стыдясь своих мыслей, о мирной жизни.
Пришли в Секиотово. Тамошние мужички в поле выбрались — пашни сохой ковырять, бороновать. «Война — войной, а землица-матушка свое требует». Приветливо встречали крестьяне Болотникова.
Иван Исаевич, кланяясь, весело говорил:
— Здорово, други черносошны! В землицу въедаетесь?
— Въедаемся, воевода, въедаемся! Срок приспел!
— Добро! Так-то вот крестьянин всю Русь сохой да бороной кормит.
От Секиотова пошли влево, через вершину, покрытую густым лесом. Пришли к Акиму. Тот радостно засуетился, щупленькая женка закудахтала и бросилась к печи. Иван Исаевич сел на лавку.
— Ну, Аким, побоища у нас временно поутихли, поживем у тебя малость!
— Добро, Иван Исаевич! — забасил Аким. — Сейчас в лесу благодать! Воздух духовой, легок; как мед, пьешь! А дичи, дичи! На Вырке гуси, утки, лебеди целыми косяками плещутся. К вечеру пойдем беспременно. Теперь самая тяга!
Ели щи с лосятиной, жареных диких уток, начиненных гречневой кашей с чесноком. Мясо их на вкус чуть горчило. Выпили браги. «От стола отвалились, на полати спать завалились». Часа через два проснулись, пошли на тягу. Самопалы зарядили мелким дробяником.
Болотников, осматриваясь кругом, сказал:
— По осени, видать, здесь благодать грибная! Аким загудел:
— Да, гриба здесь и не оберешь! Иван Исаевич стал опять рассказывать:
— Любил я в юности грибы собирать. Уж очень затягивает в забаву эту. Раным-рано, еще зорька играет, а уж мы, ребята, в лесу. К примеру, березовик да подосинник — грибы добры. И жарить их и в сушку. Они боле в лиственном лесу. Березовик стоит — головка черная, как у монаха. Ты его под корень да в корзину! Подосинник с красной головой красуется, сердце веселит. Молоденьки подосинники, токмо жить начали, а ты их — цоп! Табунами, бывает, они растут. Сразу полкорзины ахнешь. Белый гриб всем грибам царь! Более всего в сосняке, ельнике да в березнике растет. Заберешься под елку, а он, голубчик, и вылазит из хвои. Богатый гриб, красота! Где белый, там и рыжик. Солить их — разлюбезное дело. Сами ведаете. Особенно мелочь.
Они пришли на лесную прогалину, сели на сваленную старую ель. В чаще токовал глухарь, пели наперебой веселые птахи. Сердце у Болотникова билось ровно, грудь дышала широко, привольно. Он продолжал:
— Или вот еще в лес по ягоды идти — по землянику, ежевику, малину. У нас места были самые земляничные. На полянках обсыпано ею. Соберешь в берестяную кошелку, а дух от ее, дух, сколь сладостен!
Тронулись дальше. За разговором незаметно пришли на опушку березового леса. Уже загорелась вечерняя заря. Охотники быстро разошлись по местам.
…Болотников стоял и слушал. Лес пошумит, перестанет, опять пошумит… Птица пискнет. Шарахнулась мимо лиса, распустив длинный хвост. Пахнет испарениями матери-земли, молодыми березовыми листочками, такими клейкими, нежными. У Болотникова от лесного духу слегка закружилась голова. По опушке, глухо покрякивая, потянул вальдшнеп. Все ближе, ближе… «Бах!» — рявкнул самопал. Птица упала. Болотников поднял ее и сунул в сумку. Из других мест тоже слышались выстрелы. Когда стало темно, загремел бас Акима:
— Ого-го-го-го! Кончай, будя!
Эхо подхватило его рев и заглохло где-то далеко-далеко…
Сошлись, побрели в избу усталые, довольные. Вволю напились парного молока со ржаными лепешками и завалились спать.
А жена Акима при свете лучины ощипывала вальдшнепов и тихонько мурлыкала песенку. Кончив, потушила лучину, легла.
Слюдяные оконца светились от луны. Трещал неугомонный сверчок на печи. Послышалось приглушенное уханье филина. Весенняя ночь…
Иван Исаевич не спал.
«Сколь тихо… И на душе покой, мир! — думал он. — А если бы на всей земле мир был…»
Болотников вспомнил про гибель одного казака на днепровских порогах, у которых довелось побывать… Бешено неслась вода, кипела пена, стоял неумолкающий яростный шум… Около порогов молодой казак Майборода сорвался с кручи и попал в самое стремя. Болотников с замиранием сердца видел, как закружило его. Вдруг утопающий ударился головой о камень, выступавший из воды, и пропал в стремнине.
«…И на войне вот так: несет, крутит стремнина, в пучину человека тянет. Сколько людей гибнет! Добро бы за счастье, за лучшую жизнь… А то ведь за всякие мерзкие дела иные воюют — супротив народного счастья, супротив лучшей жизни, согласья между людьми».
В полудремоте перед ним возникла Ока, спокойно несущая свои воды мимо дремучих, необъятных лесов. А на ней баржи, беляны, расшивы с мукой, зерном, товарами. Правит на беляне рулевой. На палубе сели в кружок мужики, их прожаривает благодатное летнее солнце. Впереди нет яростно шумящих порогов… Над водой низко летают ласточки.
«Как хорош мир, покой… Народ наш всегда хочет мира. Только мешают ему злые вражьи силы…»
Слышится Болотникову опять крик филина, только ближе.
«Ишь все ухает да ухает!» — думает он и засыпает.
И снится ему: сидит на завалинке девочка лет десяти, чумазенькая, с косичками, в затрапезном сарафанишке. На коленях у ней пищит цыпленок, а она весело кричит:
— Пождать, дяденька, надо, и все славно будет!
На следующее утро охотники пошли к озеру. Подходя, слышали гам, гоготанье, кряканье; видели, как шевелится прибрежный камыш. Забрались в воду в высоких сапогах и бухали из самопалов, а собака Акима таскала из воды битых гусей, уток, лебедей.
Три дня пролетели незаметно. С грустью возвращался ночью Болотников в Калугу. Обветренное лицо его поскучнело, окаменело. «Доведется ли еще когда-нибудь так побродить по лесу, поохотиться? Кто его знает?.. Что-то будет?.. Может, и смерть скоро? Ладно! — резко оборвал он себя. — Если стезю избрал, если почитаешь ее верной, ею иди твердо; с пути не сворачивай! На то и воевода».
В Калуге запасы продовольствия истощались, а новых не везли; было очень голодно, дело до кошек и собак доходило.
Обескураженные неудачами под Тулой и Дедиловым, царские войска особенно не напирали, только били из пушек. Мстиславскому и Шуйскому стало известно, что на помощь Болотникову идет из Тулы князь Телятевский. Было очень бурное совещание. Встревоженный, похудевший Мстиславский говорил:
— Негоже Телятевского допускать до Болотникова. Соединятся, худо царским войскам будет!
