И вот, оставленная на задах синагоги, обессиленная недавней борьбой, с руками и ногами, ободранными до крови на темных неструганых досках, вторая жена медленно подымается на ноги и начинает искать обратную дорогу среди убогих, серых деревянных строений, которым слегка и самим кружит головы от собственной скособоченности. И хотя черный капот, полученный от местных женщин, защищает от хлещущего дождя ее тело, никакой капот не в силах успокоить обиду крохотного зародыша, которого она через силу тащит сейчас вместе с собою и который так решительно отказывается внимать каким-либо объяснениям, что ей на мгновенье кажется, будто он требует, чтобы его немедля исторгли из чрева. Ее охватывает страшная слабость, и она сворачивает между сваями, поддерживающими один из домов, и там, укрывшись среди мокрой, высокой травы и колючих кустов, растущих в жирной болотистой жиже, стоя на берегу маленького ручейка, холодная струйка которого журчит среди обломков старой хозяйственной утвари, начинает действительно извергать из себя всё, что скопилось внутри, но из последних сил старается удержать в себе ту крохотную добавочную душу, которую дало ей вожделение мужчины, переходившего по ночам с носа на корму старого сторожевого судна.
А сам этот мужчина, пока еще не знающий, что он ей дал и чего не додал, всё еще цепляется сейчас за свой беспамятный сон, ибо сон этот, хоть и не отменяет наложенное на него отлучение, по крайней мере притупляет его остроту. И по той же причине первая жена, которая давно уже проснулась и тотчас обнаружила исчезновение второй, всё еще колеблется, не желая будить уставшего мужа, с головой зарывшегося в свежую, сухую солому подстилки. Уже более двадцати лет прошло с их первой супружеской ночи, и за это время она много раз видела его спящим, но никогда у нее так не болело за него сердце, как сейчас, когда она впервые видит, как он прячет лицо, даже во сне не забывая о своем унижении. И она всё посматривает в приоткрытую дверь, надеясь вот-вот услышать шаги второй жены и тогда уже разбудить мужа — пусть навстречу одной беде, но хоть не двум сразу.
Однако шагов второй жены всё не слышно, и первая жена начинает понимать, что необходимо поспешить и остановить ее, пока она не зашла в такую даль, откуда уже нет возврата. Но, по-прежнему жалея мужа, она дарует ему еще несколько минут милосердного неведения, прежде чем принимается мягко и осторожно вытаскивать соломинки, запутавшиеся в его бороде и волосах. В первую минуту пробуждения покрасневшие, опухшие глаза Бен-Атара похожи на глаза того судьи, который вынес ему такой суровый приговор. Но видно, что он тут же вспоминает и где находится, и какая причина привела его сюда.
И не успевает он подняться со своего ложа, как его зоркий взгляд уже различает отсутствие молодой жены. Она ушла, почти неслышно отвечает первая жена, чтобы не испугать мужа. Я ждала ее, но она пока не вернулась.
И танжерский купец, который хорошо помнит, как быстро ушла из жизни одна молодая женщина, мигом понимает, что необходимо как можно скорее остановить другую, прежде чем она окажется на речном берегу. А поскольку сегодня день поста Гедалии, то ему не приходится раздумывать, насколько кошерен тот ломоть черного хлеба, который подает ему хозяйка-христианка, — он попросту отстраняет его, кланяется в знак благодарности и, быстро набросив на свое светлое одеяние черный вормайсский капот, спешит выйти из дома на поиски исчезнувшей жены. Ему не приходится далеко идти, потому что он почти сразу натыкается на торопящихся к утренней молитве евреев, которые даже представить себе не могли, что с первыми же лучами зари столкнутся с отлученным гостем. И хотя неловкость и смущение побуждают их уклониться от общения с этим человеком, они не могут не заметить явную тревогу на его лице, когда он обращается к ним за помощью на своем ломаном, южном иврите, помогая себе лихорадочными жестами. Но поскольку они всё же опасаются вступить в разговор, ибо это может нарушить только что провозглашенный против этого человека бойкот, то слегка пятятся и отступают, однако не уходят совсем, а торопятся позвать на помощь рава Эльбаза, надеясь, что маленький рав, с его андалусской праведностью и ученостью, возьмет на свою душу грех нарушения сурового рейнского приговора, и расспросит, и объяснит им, что встревожило этого смуглого южного еврея, который на самом-то деле очень расположил к себе их сердца. И когда рав сообщает им об исчезновении второй жены, над всей общиной проносится дуновение ужаса, и тотчас раздаются требования побыстрее пропеть утреннюю молитву, чтобы затем, ни секунды не медля, собрать большую группу людей, которая отправится на поиски и вернет пропавшую женщину ее супругу, невзирая на то что бойкот и отлучение возложены на него как раз из-за нее. И вскоре слух об исчезновении достигает синагоги и поднимается до канторского помоста, вынуждая рабби Иосефа бен-Калонимуса поскорее закончить свои трели и кантиляции и откровенно признаться перед собравшимися, что произошло сегодня на рассвете здесь, в синагоге, у ковчега Завета.
И евреи, выслушав его исповедь, несколько приободряются, потому что сказанное, по его смыслу, позволяет им исключить возможность похищения еврейки, при мысли о котором каждое еврейское сердце наполняется удвоенным ужасом, и оставляет лишь опасение, что вторая жена могла сбежать из дому или попросту заблудиться. А поскольку со времени ее предрассветной встречи с судьей прошло всего несколько часов, то просыпается надежда, что она не могла уйти слишком далеко. Однако некоторые, особенно педантичные и снедаемые сомнениями евреи заявляют, что прежде, чем отправляться на поиски, следовало бы убедиться, что объявленное накануне отлучение касалось только мужа, но не обеих его жен, ибо в противном случае можно согрешить, преступив запрет на поиски запрещенного, а во избежание такого греха лучше было бы присоединить к этим поискам иноверцев — к примеру, гостей-исмаилитов, ведь они еще пока не встали на свою утреннюю молитву. И вот, для пущей уверенности, вызывают также исмаилитов. Поначалу доставляют двух здоровяков-возниц, Абд эль-Шафи и его матроса, затем приводят также молодого черного язычника, и тот немедленно и без всяких колебаний выходит на след исчезнувшей женщины, запах которой глубоко проник в него за долгие дни совместного путешествия, и вскоре обнаруживает то место, где она лежит, — в темном закоулке, между сваями одного из домов, среди высоких камышей и остатков старой домашней утвари.
Ее торопливо извлекают оттуда, обессилевшую, но вполне живую и невредимую, если не считать нескольких глубоких, кровоточащих царапин на руках и на ногах, и вот уже евреи перевязывают ее раны и даже пытаются, невзирая на уже начавшийся пост, заставить ее что-нибудь выпить для подкрепления сил, а всполошившиеся вормайсские женщины настойчиво предлагают, да что там — почти что требуют не ограничиваться этим, а перенести несчастную в тот самый дом, между сваями которого она лежала, чтобы накормить и подкрепить ее перед тем, как она отправится в обратную дорогу, — но нет, Бен-Атар никому не позволяет прикасаться к своей второй жене, а поскольку из-за его отлучения с ним запрещено говорить, то его невозможно и переубедить, и он, гордо и решительно выпрямившись, громко приказывает своим исмаилитам немедленно готовить фургоны и запрягать лошадей. И на мгновенье кажется, что не вормайсские евреи наложили на него отлучение и бойкот, а он на них. Ибо он, похоже, отводит свой гневный взгляд, чтобы не смотреть и не замечать окружающих, включая в их число и поспешно призванного на помощь молодого господина Левинаса, с лица которого, едва он видит, что здесь происходит, тотчас сползает обычная тонкая улыбочка. А где же Абулафия? Где его новая жена? Что, им действительно запрещено здесь появляться или они просто хотят избавить себя от грусти прощания с угрюмым, потерпевшим поражение дядей, который так упорствует в своем желании тотчас же отправиться в обратный путь?
Но как удивительны быстрота и умелость, с которыми этот маленький караван собирается в дорогу! Довольно оказалось двух-трех коротких, отрывистых приказов южного еврея, и вот уже все три исмаилита заняты лихорадочными сборами, и первая жена уже собирает вещи, и рав Эльбаз, сорвавшись с места, бежит искать своего маленького сына. А тем временем евреи-вормайсцы, изрядно сконфуженные странными утренними событиями, толпятся вокруг обоих фургонов, слегка покачиваясь от слабости из-за давно начавшегося поста и ощущая искреннее огорчение от того, что лишаются таких удивительных и необычных гостей, встряхнувших и взбудораживших их своим присутствием. И хотя, говоря по правде, они были бы рады задержать этих смуглых южных пришельцев на все десять предстоящих дней покаяния и, возможно, даже добавить, для еще более близкого знакомства, также и последующие праздники — неделю Суккот и день Симхат-Тора, — но отлично понимают, что приговор раввинского суда, как бы он ни был поспешен, всегда окончателен и обжалованию не подлежит. а потому оно, возможно, и к лучшему, чтобы отлученный магрибский купец и его спутники побыстрее отправились в путь, облегчая им боль расставанья.
