Александр Петрович ворвался бурей в тихую квартирку. Одновременно целовался, ругался и благодарил небо за то, что его друзья отделались сравнительно легко.
Перво-наперво потребовал ножницы и собственноручно принялся подрезать обожженные локоны своей любимицы Грипочки. Не докончив дела, обругал себя скотом, болваном и дубиной.
Кухарка получила приказание скорее поставить самовар и напоить всех чаем с вином.
— Вино есть? — волновался Сумароков. — То-то! От самовара не отходи ни на шаг. Ни на секунду не спускай с него, подлеца, глаз. Во всех, почитай, пожарах бываете виноваты вы, стряпухи. Огонь, он — ого-го!
Кричал на всех:
— Не чесать обожженные места! Ничего не прикладывать и не смазывать. Что? Желательно антонова огня? Сидите смирно, терпите и ждите! Мигом будет медикус со всем потребным для облегчения и лечения. Я поехал. Чтобы ничего не ковырять и не чесать! Ни-ни! Я — мигом.
Исчез, как метеор. Не прошло и часа, как явился обратно со своим приятелем, англичанином Уилксом, личным лекарем великой княгини. Медикус, оказывается, еще не ложился спать, а сидел дома и в одиночку пил чай с коньяком.
Англичанин молча всех осмотрел. Смочил чем-то ожоги, смазал какими-то мазями, перевязал.
Не найдя подходящего русского слова, жестом показал, что время всем ложиться в постель.
— Спать? — спросил Сумароков.
— Спати, — кивнул медикус, — И… и…
Он вынул из своего саквояжа две бутылки коньяку и молча поставил их на стол. Щелкнул языком, очень ловко подражая щелканью пробки.
— Коньяк? — спросил Сумароков.
— Коньяк, — согласился Уилкс. — Неужели — гольем? Один?
— Нет один, — потряс головой медик. — Два… Чай…
— Чай с коньяком?
— Иес. Чай… Уормер…[84]
— Горячий?
— Сами горачи… и… и…
Он потер рука об руку, делая вид, будто моет их.
— Помыть?
— Помити, — кивнул головой Уилкс.
— И когда ты, сэр, выучишься по-русски? Пора бы, — укоризненно сказал Александр Петрович.
— Пора би, — согласился англичанин.
Уилкс усердно, но довольно безуспешно изучал русский язык. Понять русскую речь он кое-как еще мог, но самостоятельно составить фразу для него было непосильной задачей. Он почитал речь знаменитого писателя за образец слога и старался копировать каждую его фразу, меняя только интонации по требованию смысла. Впрочем, с Сумароковым они объяснялись довольно успешно и, случалось, подолгу беседовали за стаканом виски или джина.
И сейчас, прежде чем дать англичанину помыть руки, Александр Петрович учинил ему форменный допрос.
— Постой… Всех упаковал? — спросил Сумароков.
— Постой всех упаковал, — скопировал его Уилкс.
— Опасность есть?
— Опасно ест — нет.
— Перевязки надо?
— Перевязки надо — я сам.
— Ладно! Ит из гуд.
— Ладно — it is good[85], — согласился англичанин.
Все здоровые — Уилкс, Сумароков, Шумский, Иконников — сидели в гостиной за самоваром и пили чай с коньяком. Всех больных напоили в постелях. Федору и Грише, лежавшим в гостиной, очень хотелось встать и принять участие в чаепитии и беседе. Сумароков свирепо рычал на них:
— Не возитесь! Лежать спокойно! Не маленькие!
— Не возите. Лежати покойни. Нет маленьки, — тщательно повторял за ним доктор, щедро подливая себе в чай коньяку.
— Обезьяна ты, сэр, — засмеялся Александр Петрович.
— Обезьяна ти, сэр, — парировал англичанин.
Сумароков расспрашивал комедиантов о подробностях пожара. Рассказывали все четверо. Сумароков волновался, вскакивал, бегал по комнате, всплескивал руками. Часто останавливал рассказчиков:
— Только не волнуйтесь! Берите пример с меня! Не волнуйтесь!
— Не вольнуйте, совершенно, совершенно спокойно, — цедил сквозь зубы доктор.
Уже светало, когда Сумароков усадил медикуса в свою карету, чтобы отвезти его домой. Шумский и Иконников остались ночевать на кухне, — на всякий случай.
Елена Павловна, узнав о пожаре Немецкого театра рано утром, приказала везти себя к Троепольским.
Как это ни странно, Александр Николаевич, наиболее пострадавший, поправился быстрее всех.
Татьяна Михайловна страдала от последствий сильного нервного потрясения. Кроме того, у нее произошло осложнение с легкими. Грипочка уже на другой день была на ногах и неотступно бегала за Еленой Павловной по всей квартире. Помочь она не могла ничем. У бедной девочки были забинтованы все пальцы.
Волковы провели у Троепольских около трех недель, после чего переселились к себе в общежитие. Федор Волков впервые вынужден был облачиться в парик.
Шумский и Иконников получили денежные награды «на обмундирование». Волковы от таких наград отказались. Однако, несмотря на их возражения, им было пошито по два комплекта платья придворным портным.
Великий князь при известии о пожаре Немецкого театра выразился так:
— Беда невелика. Что касаемо меня, я ваши театры и совсем скоро перестану посещать.
Сумароков осторожно снова намекнул Троепольским о желательности их перехода на русскую сцену. Но оба они сочли нечестным покинуть товарищей в несчастьи, да еще до истечения контракта.
Гильфердинг и Сколярий, получив небольшое вспомоществование от русского правительства и гораздо большее от проживавших в Москве немцев, подготовляли уже постройку нового театра. Пока было решено временно перевезти труппу в Ревель и Ригу.
В середине февраля отъезд был окончательно решен. Троепольские настолько оправились, что чувствовали себя в состоянии проделать это путешествие.
Грипочку Сумароков отвоевал, и она осталась в Москве. Временно, до отъезда в Петербург, девочку сдали на попечение сестрам Ананьиным с тем, чтобы с весны поместить ее в придворную комедиантскую школу.
На открывшиеся в кадетском корпусе две вакансии высочайшим указом были определены «для прохождения наук» братья Федор и Григорий Волковы. Они должны были немедленно выехать в Петербург.
Брат Иван слал из Ярославля умоляющие письма, прося Федора приехать хоть на короткое время. Их мать, Матрена Яковлевна, скончалась. Заводское дело расшаталось, и нужно было обсудить, как с ним быть далее.
Федор выхлопотал разрешение съездить в Ярославль на месяц. Из комедиантской компании Алеша Волков, Семен Куклин и Демьян Голик выхлопотали себе «чистую отставку». Их отпустили без особых затруднений. Ребята за все это время никак не могли втянуться в комедиантскую жизнь в условиях стеснительной придворной суматохи и общей бестолковости. В особенности все это опротивело бывшим волковским рабочим Семену и Демьяну.
— Душа не лежит, да и шабаш! — оправдывались они перед товарищами. — Вот тянет и тянет в Ярославль, хоть помирай!
Тоска по Ярославлю у ребят была не беспричинной. Они время от времени получали весточки с родины от Канатчиковых и других ребят. Те не прекращали комедийного дела в Ярославле. Усиленно звали к себе своих бывших товарищей, обещая им вольготную и свободную жизнь, при которой все «сами себе хозяева».
Троепольских проводили в «неметчину» так, как провожают людей, уезжающих погостить на короткое время.
Сумароков взял с них слово, что, как только ему удастся построить «постоянный и достойный российский театр», они немедленно же будут в Петербург.
20 февраля Гриша Волков выехал в Питер. Федор с троими «отставными» — в Ярославль.
Елена Павлина проводила эту компанию за несколько станций от Москвы.
Часть четвертая
«ТОРЖЕСТВУЮЩАЯ МИНЕРВА»
Комедианты ехали по мирному большому тракту, но казалось, будто они едут по недавно разоренной неприятелем области. По сторонам дороги вправо и влево виднелись какие-то обгорелые развалины, запорошенные снегом. Местами — селения целиком сметены с лица земли. Там, где были не тронуты, людей все же почти не было видно. Край казался вымершим. Раза два-три навстречу попадались небольшие воинские части. В одном месте, в виду почтовой станции, пришлось загнать кибитку в снег и остановиться. По дороге возвращался в Москву целый кирасирский полк с пушками.
На станции сменных лошадей не оказалось, и пришлось ждать. Просидели там двое суток. Едва не умерли с голода: ничего нельзя было достать.
Смотритель станции, какой-то отставной военный, ни на какие вопросы не отвечал. На все настойчивые требования дать лошадей отвечал одно и то же:
— Нету лошадей. Ждите.
— Ну, а насчет еды?
— О еде — с бабой.
Этим и кончалась беседа.
Беременная баба, с испуганными выкатившимися глазами, только вздыхала.
— Тетенька, как же поесть-то? — приставали к ней комедианты.
