— Тетенька, как же поесть-то? — приставали к ней комедианты.
— Охо-хо… кормильцы… Хлебушко есть… Шти опять же… Окромя ничего… Охо-хо…
— Да что у вас, война, что ли?
— Охо-хо… Ничего не знаю, кормильцы… Токмо крестьяне разбежамши… Нигде как есть ничевошеньки…
— Давай хоть щей.
Щи оказались из темных капустных листьев. Хлеб с примесью чего-то зеленого, — как каменный, не укусить.
Повздыхали комедианты. Поели кое-чего своего, оставшегося от Москвы.
Возле сарая ребята разговорились с молодым ямщиком.
— Как тебя звать-то, друг? — спросил Алеша Волков.
— А чай, Клим.
— Так ты вот что, Климушка: объясни толком, что у вас тут творится? Война, что ли?
— А и есть война, — засмеялся Клим.
— С кем воюете-то?
— А промеж себя, с барами.
— Так, понятно… А кто же деревни-то пожег? Они или вы?
— А те и энти, и третьи — солдаты. Кто прытче, тот и крой.
— По какому же это случаю-то?
— А так. Баре на мужиков насядут — в кнуты их. Мужик кнута не любит — сичас усадьбы палить. Баре за воинской силой шлют. А воинска сила не разбират: пали всех подряд. Усмирение прозывается. Ну, и разбежамши все по лесам.
— И давно этакое у вас творится? — спросил Федор Волков.
— А, почитай, с Покрова. Да тут вся округа полыхает. Мы-то мало дело запоздамши. Нас к Рождеству только палить начали.
— Ты ближний, Климушка? — полюбопытствовал Семен.
— Не, я дальний. Вологодской. Только здесь в ямщиках околачиваюсь. У нас-то совсем житья нет, хошь в могилу ложись.
— Неужели где может быть еще трудней здешнего? — спросил Федор.
— А то нет? Здесь что, благодать!
— Из Москвы всего этого не видно, — покрутил головой Алеша.
— Не видно? — отозвался Клим. — А с Ивана Великого?
— И с Ивана Великого не видно, — засмеялся Алеша.
— Вона! — удивился Клим. — А сказывают, будто с Ивана Великого всю Расею видать.
— Видать, да не с той стороны, дружище, — усмехнулся Семен.
— А! Значит, к нам не достает? То-то солдаты часто запаздывают. Придут, а уж ни бар, ни крестьян. Все разбежамши.
С Климом еще не раз беседовали. Постепенно поняли многое. Весь край был охвачен крестьянскими волнениями.
Волновались крестьяне монастырские и архиерейские. Мало того, что их изнуряли кабальной работой, а еще требовали внесения ежегодного оброка в монастырскую казну. Оброк достать было неоткуда. Оброчники разбегались. Их ловили воинские команды, которые жгли покинутые селения. Крестьяне в отместку «рушили» монастыри.
Старообрядческие общины были в более худшем положении. Этих, помимо двойного оброка, душили взятками, кому только было не лень, за одно лишь право молиться по-своему. Доведенные до крайности, раскольники не находили иного выхода, как собираться в «богомерзкие скопища» и подвергать себя добровольному всесожжению. Тех из них, которые еще не успели сжечься, подозревали в омом зловредном намерении и наказывали особо, загодя, — дабы впредь неповадно было.
Не сладко жилось крестьянам, приписанным к фабрикантам и заводчикам. Этих изнуряли непосильной работой, не кормя. Даже участь монастырских крестьян казалась им более завидной, чем фабричная каторга. Как правило, к непосильной работе присоединялись еще непосильные истязания, на которые некуда было жаловаться. Челобитные даже такого рода, что-де «управители и приказчики притесняют их, бьют, а некоторых и до смерти убили», — оставлялись правительственными инстанциями без внимания, пока не разражался «бунт». Тогда посылали воинские команды «для усмирения и вразумления».
Волнения господских крестьян были еще более частым явлением, в некоторых местах даже обычным, повторяющимся из года в год.
Обо всем этом наши комедианты, конечно, знали понаслышке, но самолично не видели. Сейчас, медленно подвигаясь вперед по разоренной местности, многое увидали.
— Вот когда мы подлинно окунулись «в златой век российской Астреи», — зло иронизировали «придворные актеры».
— Слушай, Федор Григорьевич, — приставал к Волкову Демьян Голик, — ты когда увидишь «господина российского Расина», поделись с ним виденным. Авось, он в новую трагедию кое-что вставит. Как это, Алеша: «Кому прощать царя?»… — Ну-ка, чеши дальше…
Алеша продекламировал монолог из сумароковского «Гамлета»:
«Кому прощать царя? Народ в его руках.
Он бог, не человек в подверженных странах.
Когда кому даны порфира и корона.
Тому вся правда — власть, и нет ему закона…»
По мере приближения к Ярославлю пожарищ становилось все меньше. Наконец они и совсем исчезли. Жизнь шла как бы по-обычному, своим чередом. На дорогах и в придорожных деревнях стало многолюднее.
Правда, почти все хлевы, сараи, а частью и избы стояли раскрытыми — солому извели на корм скоту — но это была обычная российская картина.
Со странным чувством подъезжал Федор Волков к родному городу. Ярославль был тем затаенно-милым, к чему помимо воли стремились его мысли в эти два года. Откуда же это невыносимое тревожное беспокойство? Почему он не может отдаться той бесхитростной радости, которою радовались его спутники? Как будто возвращается он не тем, каким уехал.
Действительность убила все — и восторженные юношеские порывы, и ликующие надежды на светлое будущее, и жажду подвига, служения чему-то неясному, призрачному, несбыточному, что было создано его воображением. Того Федора Волкова, который горел радостью творчества на благо всем, более не существует. Эти «все» оказались тоже плодом его фантазии. Ведь «все» — это значит и те, мимо чьих разрушенных пожарами убогих лачуг они только что проезжали. Нужно ли им какое-то творчество? Нет. Им прежде всего нужно безопасное жилище, человеческий облик, хлеб, одежонка. Сначала нужно почувствовать себя человеком сытым и укрытым, а потом уже явится забота о большем — о грамоте, театре, творчестве…
Творчество… Искусство… Театр… Какие обманчивые, бессодержательные слова! Все они оказались далекими от того смысла, который еще не так давно вкладывал в них Федор Волков.
Для правящих верхов всякое искусство является лишь средством удовлетворения их тщеславия, служит к прославлению их деяний и укреплению власти, захваченной злыми и грязными путями. Причем же здесь «все»? В таком виде искусство не только не нужно этим «всем», оно им вредно.
«Театр — школа народная». Тот театр, который видел он, Федор Волков? Какая бессмыслица! Это — школа утонченной лести, школа каждения фимиама до одури земным владычицам и их альковным утешителям, школа воздаяния божеских почестей тем, кто в лучшем случае заслуживает лишь кнута палача. Все это — та же надоевшая с детских лет поповщина, только вытащенная из церковных потемок, разодетая в бархатные кафтаны, прикрашенная французской утонченностью и допущенная ко двору в качестве галантного прихлебателя.
Такой театр — угодливый куртизан, порой — фаворит с его продажными славословиями. Его назначение — золотить гниль, узаконивать преступления, возвеличивать жалкое и убогое ничтожество.
Нет, ни ему, Федору Волкову, ни тем, с кем он вырос и общался с детства, с таким «искусством» не по пути.
А возможно другое искусство, то, в которое он верил с детства, тень которого принял за живой и полнокровный образ? Конечно! Если возможна сама жизнь, то возможно и ее полное выражение в искусстве. Но когда наступит эта возможность? Не скоро. Во всяком случае, он, Федор Волков, этого не увидит. Это станет возможно лишь тогда, когда наступит рассвет и рассеется густая тьма, обволакивающая матушку Русь.
Федор, напрягая всю свою волю, отгонял от себя эти безрадостные мысли, но они, с назойливостью мошкары, осаждали его, требуя приоткрыть хоть маленький просвет в будущее. И он вновь и вновь принимался думать все об одном и том же.
— Ярославль виден! — радостно закричал Семен Куклин, наполовину высовываясь из повозки. — Ух! Родным духом запахло. Здравствуй, отчина! Здравствуй, Волга!
Ребята повскакали со своих мест, наперебой загалдели:
— И то! Сейчас весь объявится, как на ладони!
— Вон и пригорки знакомые! Наши. Нигде таких нет. Зараз узнать можно.
— А вот сарай, робя! Чей это сарай на отлете? — крикнул Алеша Волков.
— Сарай-то? Аль не узнал? — толкнул его шутливо под бока Демьян. — Чай, шинкаря Мохрова из слободки, папаши девок всех гулящих…
— А! — отозвались все в один голос.
— Импресар здешний…
— Во-во! Самый главный обер-гофмаршал!
— У него, чай, за это время свои реформы произошли…
— А то нет? Не без того. Фижбики[86], поди, новые девкам соорудил!
— Али старые упразднил, на античную стать!
— Нет на свете края лучше нашего Ярославля, — убежденно заявил Демьян. — И театра лучше нашего нет.
