Всадники неслись как на крыльях ветра.
Поздно, Лукач Надь. Турки стоят у ворот!
А Лукач Надь еще не знал об этом. Он съехал с холма и поскакал прямо к Пестрым воротам. Только тогда заметил он турецкую конницу, резко дернул поводья, и маленький его отряд мигом повернул к Бактайским воротам.
Там турок еще больше.
— Что, брат Лукач, видит око, да зуб неймет? — насмешливо сказал Золтаи.
— И вот ведь досада: у ворот-то не пешие, а конные турки стоят! — сказал Добо, топнув ногой. — Лукачу не прорваться.
А Лукач смотрел на крепость, почесывая за ухом.
Витязи со стен махали ему шапками.
— Айда, Лукач, коли не боишься!
Вдали вдруг пестрыми пятнами замелькали кони — целая сотня акынджи пустилась в погоню за Лукачем Надем.
Но и Лукач не спит, он поскакал вперед со своими двадцатью четырьмя всадниками. Поначалу еще видны были кони, но они быстро скрылись из глаз. Лишь два облака пыли, взлетая над тополями, понеслись к Фелнемету.
На другой день было воскресенье, но эгерские колокола молчали.
Крепость и город были обложены турками.
На горах и холмах пестрели тысячи шатров — красные, белые, а иные зеленые, синие или желтые. Солдатские палатки были похожи на согнутые пополам игральные карты. А для офицеров поставили восьмиугольные высокие и красивые шатры. На золотых шарах бунчуков играли лучи солнца, ветер трепал стяги с полумесяцем. На Фелнеметском лугу, на Киштайском поле и повсюду, где растет трава, паслись тысячи коней. В речке купались буйволы и люди. Шумело, гудело людское море. То тут, то там вынырнет из него верблюжья голова или белая чалма верхового офицера.
В этом многоцветном волнующем океане скалистым островом возвышалась Эгерская крепость. У подножия ее — городок Эгер, окруженный частоколом, а с востока поднимался Кирайсекеский холм, напротив которого и возвели самую высокую стену.
Добо вместе со своими офицерами снова поднялся на плоскую кровлю вышки. Хорошо, что король Иштван выстроил две дозорные вышки, с них теперь хорошо видно, как турок устанавливает свои пушки.
Позади крепости раскинулась большая поросшая травой круглая поляна, величиной с половину будайского Вермезе.[77] За нею рдела листва виноградников, покрывавших живописный холм. Вот на этот холм и втащили турки три стенобитные пушки.
Они даже туры не установили для прикрытия пушек и не отвели подальше тридцать буйволов, притащивших орудия, а пустили их пастись под холмом. Теперь возле пушек видны были только верблюды, нагруженные черными мешками.
— Кожаные мешки, — пояснил Добо. — В них турки порох держат.
Прямо на глазах крепостного гарнизона сновали низкорослые топчу в красных тюрбанах. Пушки пока еще молча разевали на крепость свои черные пасти. Порой топчу-баша, присев на корточки, оглядывал пушки, потом наводил их налево, направо, вверх, вниз.
Одна пушка была наведена на вышку башни, вторая на среднюю — северную башню, прикрывавшую дворцы.
— Видите, как он целится? — спросил Добо. — Не дулом, а задом пушки.
Какой-то солдат-пушкарь просунул голову в дверь вышки.
— Господин капитан!
— Иди сюда! — ответил Добо.
Парень взобрался наверх. С опаской поглядел на турецкие пушки, потом стал навытяжку.
— Господин капитан, — сказал он, — сержант Балаж спрашивает: можно нам выпалить в ответ?
— Скажи, пусть не стреляет, пока я не прикажу. Потом возвращайся обратно.
Топчу продолжали заряжать три зарбзена[78]: железными шестами с прибойниками заталкивали им в брюхо порох.
— Так и хочется пальнуть! — горячился Мекчеи. — Не успели бы они приготовиться, как уже разлетелись бы вдребезги.
— Пусть позабавятся, — спокойно ответил Добо.
— Стукнуть бы их как следует! — запальчиво сказал Иов Пакши, брат капитана Комаромской крепости.
— У меня тоже руки чешутся, — пробормотал Борнемисса.
Добо улыбнулся.
— Поглядим, как они стреляют.
Турки уже забивали пыж в глотку зарбзена. Шест они держали вчетвером и по команде толкали в пушку.
— Вот черти басурманы! — затрещал Цецеи. — Голубчик капитан, ну для чего эта пушка?
— Старый друг мой, неужто и вы против меня? Завтра узнаете, почему я не стреляю.
Топчу вытащили из мешка куски кожи — двое держали, один смазывал их говяжьим салом. Потом они перевернули кожу несмазанной стороной внутрь и обернули ею ядро.
— Может, они яйцами собрались пулять? — съязвил Золтаи.
Вернулся пушкарь.
— Стань передо мной, — сказал ему Добо. — Давеча я заметил, что ты боишься. Так вот смотри: они стреляют в меня, а ты станешь передо мной.
Парень, покраснев, встал на указанное место.
Добо поглядел вниз и, увидев Пете, сказал ему:
— Сын мой, Гашпар! У тебя глотка здоровенная — крикни, что турки будут сейчас палить. Пусть никто не пугается. А если женщинам страшно, пускай ходят по южной стороне.
Топчу зарядили все три пушки ядрами. Трое пушкарей держали в руках зажженные фитили. Топчу, стоявший позади них, плюнул себе на ладонь, провел ею по голове с затылка к макушке и посмотрел вверх, на крепость.
Затравка вспыхнула, из пушек вырвались дым, пламя, и друг за другом послышались девять выстрелов, сотрясших землю.
Крепость содрогнулась от грохота. Затем наступила тишина.
— Ерунда! — Добо с улыбкой махнул рукой и прогнал пушкаря вниз.
Дым от выстрелов лениво поднимался к облакам.
Но как же так? Три пушки, а грянуло девять раз!
А разгадка вот в чем: эгерские горы повторили звук каждого выстрела еще по два раза.
Вот начнется-то музыка, когда заухают сразу все триста — четыреста турецких орудий!
Четверть часа спустя на вышку прибежал Пете. За ним приплелся и подручный мясника. Он тащил сильными руками вонючее дымящееся ядро.
— Честь имею доложить: вот оно, ядро, — сказал Пете. — Упало в речку. Водоносы принесли его в бадье.
— Скажи им, пусть не перестают таскать воду. Не будем пока закрывать там крепостные ворота.
— А мы разве не выстрелим? — спросил и Пете.
— Нынче ведь воскресенье, — с улыбкой ответил Добо, — разве можно нам стрелять!
Он смотрел, как турки охлаждают пушку и как вновь ее заряжают.
На следующее утро турецкие пушки придвинулись вдвое ближе к крепости — они стояли теперь посреди поляны, и было там уже не три, а шесть стенобитных пушек.
Вчерашняя пальба прошла впустую. Осажденные оставили ее без ответа, и турки, осмелев, установили орудия на расстоянии полета стрелы.
Добо знал, что так и будет. Потому-то он вчера и не стал отпугивать турок и попусту волновать население крепости бесполезной трескотней.
Он уже с рассвета был на ногах и сам готовил пушки для ответной пальбы. Ядра он не заворачивал в кожу, а просто смазывал их. Порох тоже сам заботливо отмерял шуфлой[79].
— Ну, теперь давай пыж. Забей-ка его хорошенько прибойником. А сейчас суй ядро…
Он долго, старательно наводил орудие, выждал, когда турки приготовятся за своими прикрытиями, и, лишь только грохнул первый выстрел турецкой пушки, скомандовал:
— Во имя бога — огонь!
К двенадцати венгерским пушкам были одновременно поднесены фитили, и разом грянуло двенадцать выстрелов.
Турецкие туры и лафеты валились и рвались, две пушки опрокинулись; одна из них разлетелась на куски. Яростные вопли и беготня, топчу, скрывшихся за турами, вызвали в крепости хохот.
— Ну, отец, — весело сказал Добо старику Цецеи, — поняли вы теперь, почему мы вчера не палили?
Добо стоял на стене, широко расставив ноги, и обеими руками подкручивал длинные усы.
Добо напрасно тревожился. Население крепости не так-то испугалось, как он предполагал. С тех пор как изобрели порох, Эгер больше всех городов мира отличался пристрастием к пальбе. В нем и нынче нельзя себе представить, чтобы какой-нибудь пикник, бал пожарников, выборы, гулянье или любительский спектакль обходились без салюта. Пушки здесь заменяют афиши. Иногда, правда, расклеиваются и афиши, но палить, однако ж, не забывают. На траве в крепости всегда валяется несколько мортир, и стреляет из них каждый, кому заблагорассудится. Так могли ли эгерчане испугаться!
В крепости только один человек упал со стула при первом пушечном выстреле и завопил от страха.
Нетрудно угадать, о ком идет речь, если я даже и не назову его.
Но солдаты задали трусу жару. Выволокли его милость из уголочка, куда он забился, и втащили на башню в том виде, в каком он был: босого, в желтом доломане, в шлеме и в красных штанах.
Двое держали его за руки, двое за ноги, один подпирал сзади, и все хором закричали туркам:
— Стреляйте в него!
Пока заряжали пушки, цыган еще кое-как крепился, но когда пушка громыхнула, он вырвался из рук солдат и невообразимыми, двухсаженными прыжками вмиг слетел с помоста. Очутившись на земле, он прежде всего ощупал себя — все ли уцелело, и, точно борзая, понесся к Старым воротам.
