– Кх…кех… Улетела птичка, да? А птенчик… кх-х-хх… страдает, да?
– Заткнись!!! – не помня себя, крикнул ему Хаймек и, подогнув колени, натянул одеяло на голову, обхватив лодыжки руками. Он лежал теперь, как плод в утробе матери, не видимый никому и надежно защищенный.
С этого дня сестра Эва умерла для него. Умерла, как мама… как папа. Но вот что необъяснимо и странно – именно с этого дня здоровье мальчика стремительно пошло на поправку. И хотя сестра Эва по-прежнему по обязанности своей ежедневно появлялась в палате, то приводя в порядок постели, в том числе и его собственную, то бросая одобрительные взгляды и реплики, частично адресованные быстро выздоравливавшему Хаймеку, а однажды даже как-то несмело погладившая его по голове – ее для мальчика больше не существовало. Он вычеркнул ее из списка живых и выбросил из своего сердца. Но над снами он был еще не властен и не волен. И в этих снах сестра Эва в своих коричневых туфельках и беленьких носочках еще долго заставляла его сердце биться часто, гулко и тревожно-сладко. Иногда (во сне) он с остановившимся сердцем наблюдает, как полная белая рука сестры Эвы поднимается в тот момент, когда он оказывается рядом с ней. Он никогда не ждет того, что должно последовать, он никогда не знает, погладит его эта рука или вновь ударит. Поэтому в подобных случаях он усилием воли раскрывает глаза, вперяя взгляд в темное окно – и это успокаивает его, хотя не всегда и не сразу. Давно уже в состоянии Хаймек без чье-либо помощи выйти во двор, освещенный весенним солнцем. С тех пор, как исчезла для него навсегда сестра Эва, он чувствует в себе прилив новых сил, испытывая при этом непонятную горечь. Кровь в его жилах бьется с каждым днем все сильнее. Все существо его рвется бегать, гнаться, догонять… но его ноги, увы, еще слишком слабы, чтобы отвечать этим желаниям.
В один из таких ясных дней его выписали из больницы. Доктор Шнайдер лично пришел попрощаться с ним. Он дружески похлопал мальчика по плечу:
– Молодец… молодец… Кем собираешься стать? Офицером, наверное, а? Или инженером? Во всяком случае, тебе предстоит еще многому научиться. Ты ведь любишь учиться?
– Да, доктор Шнайдер, – отвечал Хаймек, не поднимая глаз.
– Ну, вот и хорошо. Отправляйся домой, побольше двигайся и ешь побольше, – сказал доктор и весело подмигнул. А потом добавил уже с полной серьезностью:
– Знаю, знаю… ты из детского дома. Не печалься. В дни войны, поверь, детский дом – это не самое страшное. Все-таки какой-никакой, а дом.
– Да, доктор Шнайдер.
– Ну, тогда прощай.
Хаймек тут же повернулся к нему спиной и хотел уже последовать совету…
– А что, спасибо уже не говорят в дни войны? – сказал голос доктора за его спиной.
– Спасибо, доктор, – бросил Хаймек через плечо и пошел…. Остановил его долетевший издалека вопрос:
– А сестре Эве… ничего не хочешь передать?
Хаймек вернулся к врачу, поднял на него глаза, посмотрел ему в лицо… затем взгляд его медленно переместился вниз, пока не достиг ботинок доктора Шнайдера.
Затем он повернулся рывком и, больше уже не оборачиваясь, выбежал на улицу.
В детском доме (это Хаймек понял, во второй раз переступив порог открытых ворот) не изменилось ничего. Двор был пуст. Словно старый пес, он дремал на полуденном солнце, не обращая на мальчика никакого внимания.
Мальчик стоял посередине дворовой площадки, рядом с мачтой. Вид у него был, как у именинника, ожидающего прихода гостей.
Но гостей не было.
Он поглядел по сторонам и уперся взглядом в стену, которая тоже ничуть не изменилась, невзирая на твердое обещание пани Сары в это лето непременно побелить ее. Справа от себя мальчик видел комнату директрисы, но самой ее нигде не было видно. Сейчас он обрадовался бы даже ей. Выйди она ему навстречу, он без колебаний поцеловал бы ее толстую руку. Но повсюду царили безлюдье и тишина. Даже из склада и медицинского кабинета, расположенных рядом, не доносилось ни звука. Никто не выглядывал наружу, ни один человек не закричал: «Смотрите! Хаймек! Хаймек вернулся!» Серые глиняные строения стояли, храня враждебное молчание. Толстая серая стена служила всем этим пристройкам опорой, и, поэтому казалось, что они просто вырастают из этой стены, являясь как бы ее продолжением – это относилось и к кабинету директрисы, и к спальным корпусам, и к столовой… Сейчас все эти постройки и пристройки – смесь глины, рубленой соломы и верблюжьего навоза под опаляющим и иссушающим солнцем, стояли, демонстрируя миру облупленную поверхность, давно не видевшую штукатурки и побелки, равно как и плоские крыши с пучками соломы, которыми затыкались любые щели и дыры.
Актовый зал отличался от других пристроек своей необычной для этих мест двускатной крышей. Он стоял поодаль, чуть на отшибе, отдельно от спальных корпусов и выглядел чуть более гостеприимно, что ли – так, по крайней мере, сейчас казалось мальчику. Но когда он приблизился к этой постройке предвоенных лет вплотную, то увидел ту же безрадостную картину – клочки соломы, вылезающие из всех щелей и уносимые каждым новым порывом ветра. Внезапно Хаймеку захотелось заглянуть в актовый зал, в котором обычно проводились репетиции – а вдруг, подумалось ему, там и сейчас что-то репетируют и бьет ключом интересная жизнь. И он оказался прав – заглянув в окно, он увидел высокую, долговязую фигуру папа Актора, руководителя всей художественной самодеятельности детдома. Даже сквозь стекла притворенного окна голос его был различим и четок.
И голос этот произнес:
– А теперь повторим этот отрывок еще раз…
Хаймек теснее прильнул к стеклу и увидел Эллу Сироту, которая стояла на сцене и, с лицом, исполненным печали и отчаяния, произносила какие-то жалостливые стихи. Судя по всему, шла подготовка к какому-то спектаклю.
Среди прочих своих (многочисленных) культурных обязанностей пан Актор вел и драматический кружок. «Весь мир – театр, – просвещал пан Актор благодарных слушателей. – А люди в нем – и вы, мои молодые таланты, не в последнюю очередь, в этом театре жизни – актеры. Постарайтесь же хорошо выучить свои роли».
Они и старались.
Пан Актор говорил всегда глубоким, хорошо поставленным, профессиональным баритоном. Тренированные мышцы его лица отражали каждое движение губ. Воображение слушателей он поражал обычно необыкновенно выразительными движениями густых, можно прямо сказать, каких-то дремучих бровей, равно как и непередаваемым богатством образной речи, в которой непостижимым образом ухитрялся сочетать простонародный грубый говор с изысканностью и изяществом.
Так он поступил и сейчас. Увидев, что не закончив своего монолога, Элла Сирота замолчала, он легко запрыгнул на сцену и закричал, одновременно закрывая себе ладонями уши:
– Нет! Нет! Нет!
Он сделал по сцене два шага и снова крикнул, повысив и без того громкий свой голос минимум на два тона:
– Нет, паненка! Я тебе не верю! Что с тобою сегодня стряслось, черт бы тебя побрал? Ты хоть слышишь сама, что за слова ты произносишь? Голову даю на отсечение, что нет. Ты вдумываешься в текст? Вот ты – сирота. Не только по фамилии, но и по пьесе. По тексту. Ты потеряла родителей! Ты ищешь их! В лесу. Ночь, гроза. Ты одна… а кругом – лес. Лес, черт бы тебя побрал, а не площадка для танцев. Повсюду чудятся тебе волчьи глаза… а может и не чудятся, а? И в горести ты бросаешь этому миру вопрос:
Откройте мне, лесные звери,
Ответьте мне, цветы долины,
Где мой отец, где мать моя?
Жить без родных не в силах я.
Вдумайся, черт бы тебя побрал, Элла Сирота!.. Ты вслушиваешься в лесную тишину. Лесные растения сочувственно качают своими головами. Они не в силах тебе помочь, у них свои беды. Платье прилипло у тебя к спине. Ты дрожишь от холода, ты в отчаянии. С волос твоих капает вода. Босые ноги окоченели от холода! И ты без конца задаешь один и тот же вопрос – «Где мой отец? Где мать моя?» Это вопрос вопросов. От твоего голоса, от этого вопроса должен содрогнуться мир! А ты! Стоишь и мямлишь с кашей во рту.
От голоса пана Актора зазвенели окна актового зала. Этот голос пересек двор и врезался в толстую глинобитную стену, наполовину замешанную на верблюжьем дерьме, и завяз в ней. Не исключено, что пан Актор был бы более снисходителен к девочке на сцене, если бы знал, что они – и отец и мать, давно уже превратились в горстку пепла в печах Бухенвальда. Но пан Актор этого не знал, и никогда не узнает. А девочка продолжала молчать, никак не реагируя на творческое возмущение наставника.
– Вот как надо понимать твою роль, паненка. Вот исходя из чего должен звучать твой голос.
Так закончил свою речь руководитель драматического кружка.
Хаймек, слушавший все от начала до конца, отметил, что обширная лысина пана Актора была мокрой от пота. Как всегда, он был поражен его напором и творческой силой. Сейчас же, после большого перерыва, он был просто потрясен.
