Два артиллерийских субалтерна, верхами на конях, завидя над предпоследней и последней двуколками зонтики, и в уме просчитав, что ни главврач, ни его помощники, ни санитары или повозочные, раскрывать средства защиты от солнца не станут, рысью понеслись на рекогносцировку.
Каково же было удивление, а затем восторг подпоручика Игнатьева, когда узрел на тряской двуколке знакомое по прошлой жизни прелестное создание.
— Мадемуазель Натали-и! — загремел он зычным командирским басом, взбодрившим сонных мулов, и не менее сонных повозочных.
Любопытное солнце, чтоб разглядеть, кто с утра орёт, поднялось повыше, ослепив подпоручика и вверенного ему иноходца, брезгливо отлячившего бархатистую нижнюю губу, от невзрачного вида мулов и ушастых ослов.
— Натали, — спрыгнув с облегчённо вздохнувшего рысака, и сорвав какую–то пыльную серо–зелёную, неизвестную ботаникам хрень, преподнёс её даме, предварительно облобызав кисть руки без перчатки.
Сразу же выбросив дурацкое растение, стебель которого, к тому же, имел свойство колоться, дама радостно чмокнула зардевшегося артиллериста в попавший под губы нос, и с трудом сдерживая смех, произнесла:
— А метилась–то в лоб.
— Значит, сбился прицел, — сообщил граф, глянув на увлёкшегося беседой с другой сестрой милосердия товарища, и взгромоздился на взгрустнувшего коня. — Уверен, направляетесь в дивизию Кашталинского, — загудел с высоты.
— Вы удивительно догадливы, граф, — улыбнулась Натали.
— Математика, сударыня, и ничего более.
— И что же вы рассчитали? — заинтересовалась она, поправив белоснежный, закрывающий лоб платок.
— Здесь и считать нечего. Цель визита — 11‑й восточно–сибирский стрелковый полк.
— Это, конечно, прославленный полк…
— К тому же, там имеет честь служить некий Рубанов, — понимающе хохотнул Игнатьев и поиграл бровями, что означало: «Всё мне прекрасно известно, сударушка, и нечего прятать глаза за платком».
— Рубанов служит в 11‑м? — раскрутила над головой зонтик Натали, дабы отвлечь офицера и скрыть смущение.
Но того отвлёк не зонтик, а переливисто, с громким придыханием заблаживший осёл.
— Даже животному смешно это слышать, — нашлась Натали, умело скрыв смущение. — Детское увлечение и ничего больше, — не совсем уверенно произнесла она. — Жарко становится, — оправдала покрасневшие щёки. — Какая поэтическая рощица впереди… Там, надеюсь, есть ручей с прохладной водой… Вот бы сделать привал.
— Вы, сударыня, зубы не заговаривайте… Детское увлечение, — с огромной долей сарказма произнёс он и вдруг, побурев лицом, и набрав в лёгкие огромное количество воздуха, шаляпинским басом пропел: «Прива–а–а-л!»
Его конь от неожиданности, хотя всё время был готов к хозяйской пакости, присел на задние ноги. Мулы резко остановились, словно им скомандовали: «Стой, ать–два!». Придурошный осёл перестал без дела орать, а канониры потянулись к зарядным устройствам пушек. Повозочные, наконец, раскрыли глаза, и, подумав: куда это мы попали, удивились открывшемуся ландшафту с далёкой деревушкой в мареве дня. А подполковник Пащенко, за секунду рассчитал в уме полёт тяжеленного булыжа, и накрытие им заданной цели, коей являлся граф.
— Может, вы скажете, что не знаете, где служит и его брат? — усомнился Игнатьев, рыкнув попутно мулам: — Чего стали? В рощу — марш! — К его удивлению, те поняли приказ.
— Разумеется, не знаю. Сие есть военная тайна, господин подпоручик.
— Ха! Военная тайна. Когда мы уезжали из Ляояна, все китайские кули с интересом обсуждали перемещения конного отряда Мищенко…
На ночь остановились в небольшой китайской деревушке.
Поужинав, Натали не могла заснуть, прислушиваясь к стрёкоту цикад и размышляя над тем, действительно ли она не хочет видеть Акима Рубанова. Или это женское лицемерие? Вот Глеба она увидела бы с радостью, — уловила приятное пение какой–то неизвестной, как и всё здесь, птицы, и провалилась в сон, сразу же услышав возглас подруги:
— Натали, пора вставать, сестрица.
И лучи солнца в занавешенное марлей оконце, и весёлый пляс толстенького божка на стене, и счастливое лицо подруги, и солдатский говор за тонкой стеной фанзы, и дурашливый крик осла неподалёку…
— Главврач зовёт?! — зевая, произнесла Натали, до слёз рассмешив подругу.
Быстро отогнав смехом сон, побежали умываться к колодцу во дворе дома, чуть не сбив с ног нёсшего для лошадей мешок ячменя, повозочного.
Вновь развеселились, чувствуя спиной взгляды солдат.
— Доброе утро, барышни, — загремел мощным басом Игнатьев.
— И вам того же, — разыгралась подруга, брызнув в офицера водой с ладони, что вновь вызвало неудержимый смех.
Позавтракав подгоревшими бобами с жёстким куриным мясом, продолжили поход.
Солнце уже взошло, окрасив восток в бордовый цвет.
— Цвет крови, — перекрестился повозочный.
Гремели двуколки. Натали развлекал беседой Игнатьев. Её подругу — молоденький офицер.
— Сергей Рудольфович, сколько вёрст, на ваш взгляд артиллериста, во–о–он до той рощи.
— Пять, — прищурившись от солнца, ответил Игнатьев, сдвинув на обгоревший нос фуражку с коротким козырьком.
— Идите ко мне под зонтик, — смеясь, предложила Натали.
— Хорош я буду под зонтиком… Осёл обхохочется.
Дорога стала хуже. Выбоины и камни сотрясали двуколку.
Натали вышла размять ноги и по выбитой колее, вслед за двуколкой, спустилась в неглубокий, буйно заросший небольшими деревцами и пыльной травой, овраг.
Стало чуть прохладнее, зато из травы вылетели мириады злобных, потревоженных людьми и животными комаров. Постучав ладонями по щекам, выбрались из оврага, проехали тополиную рощу, до которой Игнатьев весьма точно определил расстояние, и вдали показались сопки.
Солнце палило. Жара донимала.
Натали вновь забралась на двуколку и не заметила, как задремала.
Обоз миновал гаоляновое поле и втянулся в узкое ущелье с пологими скатами заросших деревьями сопок.
Натали приснилось, что она слышит гром: «Гроза начинается», — подумала во сне и раскрыла глаза, в ту же минуту почувствовав, как неведомая сила выбила из рук зонтик.
— Наташа, ложись, — кричала ей подруга.
«Да это стреляют, — вдруг осознала она, как–то замедленно, по её разумению, спрыгивая с двуколки и тихим шагом, почему–то не имея сил бежать, удаляясь от неё. — А ведь могут убить…» — отстранёно подумала, наклоняясь над прижавшим руки к груди, пожилым повозочным.
Рядом с ней в землю ударила пуля, выбив совсем нестрашный фонтанчик пыли. Затем с неприятным, глухим звуком — другая: «Я могу сейчас умереть… Меня может не быть… — удивилась она. — Меня не БУДЕТ… Разве это возможно?!» — будто со стороны увидела выезжающую на позицию батарею.
Игнатьев, собранный и сосредоточенный, что–то энергично кричал, сидя на коне и расставляя четыре пушки.
Другие четыре расставлял молоденький офицер.
Подполковник Пащенко, на вороной лошади, отдавал неслышные ей команды. Его сопровождал трубач, на традиционном в артиллерии, как знала от отца, белом жеребце.
Батарея снялась с передков, Пащенко взмахнул шашкой, трубач поднял к губам горн, упряжка отъехала от пушек, и те орудия, которыми командовал Игнатьев, гавкнув по–собачьи, отпрыгнули назад, окутавшись дымом.
И тут к Натали вернулся слух.
Она услышала визг картечи, и визг раненых ею людей на склонах сопки.
Следом выплюнули снаряды другие четыре пушки.
И наступила тишина.
— В самую говядинку попали, — перестав стонать, радостно произнёс перевязанный ею повозочный.
«Но ведь там тоже люди», — ужаснулась она, насчитав ещё восемь пушечных выстрелов.
Через несколько минут рядом раздался конский топот, и сквозь туман в голове она услышала взволнованный голос Игнатьева:
— Всё в порядке, Натали? Ты не ранена? Весь фартук в крови…
— Жива и не ранена, устало ответила он. — А кровь на переднике не моя, — глянула, как санитары уложили раненого на носилки, и споро потащили к двуколке.
— Наташенька, сестричка, жива, — гладила по щеке и целовала её подбежавшая подруга.
— Наталья Константиновна, вы почему под таким огнём не прятались, а раненого перевязывали?! — отчитывал её подошедший доктор. — Погибнуть бы могли. Вас ведь учили, что перевязывать раненых при стрельбе противника, недопустимо. Сестра милосердия оказывает помощь, и помогает санитарам выносить раненых с поля боя, только при спокойных обстоятельствах затухающего обстрела… Убитые есть? — отвязался, наконец, от Натали.
— Есть! — трагическим голосом произнёс Игнатьев, думая: «Чего эскулап пристал к девушке, у неё и так от волнения ноги не идут».
— Кто? — разволновался доктор.
— Придурошный, крикливый ишак, — махнул в сторону лежащего на земле осла.
— Вы всё шутите, а мне не до смеха, — взъярился врач. — Сестра, оказывайте помощь раненым, подпоручик совершенно здоров, — от избытка чувств, накинулся на другую сестру милосердия.
