позе и с той самой улыбкой, которую запечатлел влюбленный Рафаэль. Кастеллаци звал ее, протягивал руку, желая дотянуться, но прикасался лишь к фактурному холсту и просыпался с ощущением обмана и опустошенности.
В вечер четверга он сидел в неброском клубе, нашедшем свое место неподалеку от Площади Республики. Хозяин этого заведения, синьор Поцци, имел репутацию одного из самых страстных любителей джаза в Риме, да и во всей Италии. Он ухитрялся привозить в Рим негритянские бэнды даже когда Муссолини прогнулся под немцев и начал играть в расизм. Сам Поцци, насколько было известно Кастеллаци, до сих пор жертвовал часть доходов Итальянскому социальному движению 8. Сальваторе совершенно не удивился бы, узнав, что Поцци тоже не выбросил свой значок с фасцией.
Впрочем, с четверга по субботу синьор Поцци несколько отступал от своего любимого жанра и со сцены клуба с простеньким названием «Римский бит» звучали песни местных шансонье и даже набриолиненных рок-н-ролльщиков, которые пели по-английски с таким зубодробительным акцентом, что даже не знавший толком этого языка Сальваторе не мог не улыбнуться.
Он не был поклонником этой американской музыки, но сегодня ее на афише и не было. Зато сегодня должна была петь Лукреция Пациенца, которую на афише обыкновенно называли просто Лукрецией. Они с Кастеллаци были знакомы еще с довоенных времен. Лукреция нравилась Сальваторе, но очень быстро утомляла его. Энергичная, ершистая, немного мужеподобная, она совсем не умела себя сдержать и относилась к окружающей действительности слишком воинственно. Лукреция находилась у Кастеллаци в самой обширной категории «Память», правда, занимала там особое место, которое Сальваторе давненько хотел выделить в отдельную категорию с длинным названием: «Не только память».
Брюки мужского фасона, простая белая рубашка, забранные в тугой хвост темные волосы с обильной рыжиной, в естественности происхождения которой у Кастеллаци были сомнения – Пациенца была в своем репертуаре. Распущенные вьющиеся волосы по плечи всегда шли ей, но она упорно заправляла их в хвост. Сальваторе подсчитал: ей было сорок пять, но лицо, никогда не бывшее особенно красивым, пока лишь давало намек на скорую старость.
Аккомпанировали ей двое: лысый мужчина с угрюмым лицом играл на обычной акустической гитаре, а вот красивый молодой парень, которого Сальваторе раньше с Лукрецией не видел, подыгрывал на новомодной и достаточно дорогой электрической басгитаре. Голос Лукреции с заметной хрипотцой все еще был силен. Кастеллаци помнил, что, когда он только познакомился с Пациенцой, ее голос был чист и могуч, но жизнь с ее иссушающими прелестями изменила голос Лукреции, забрав девичью чистоту, но дав ему надрывность и трагичность зрелости.
Она всегда пела только свое. Сейчас она пела о расставании, о том, что весь мир поблек и перестал быть интересным. О целых годах, перечеркнутых за миг. О силах, отданных без надежды на возврат. Она потратила так много себя, что больше не могла быть собой. Эта мысль – вопрошание о том, сколько было потеряно сил – была сквозной в песне. Лукреции было больно. Лучшие вещи у нее получались, когда ей было больно. Лукреция себя вложила до конца, выходя из последнего припева, даже почти перешла на крик. Она не умела петь наполовину. Как сама Пациенца однажды отметила в беседе с Сальваторе: «Ты трахаешь себя на глазах у десятков людей – здесь нельзя фальшивить…»
Песня кончилась. Прозвучали аплодисменты. Лукреция скрылась за кулисами. Сальваторе расплатился за вино и прошел в подсобные помещения. Кастеллаци был в «Римском бите» завсегдатаем, о его дружбе с Пациенцей здесь тоже знали, поэтому препятствий Сальваторе не встретил. Подходя к гримерно-костюмерной, которую артисты, регулярно выступающие в «Бите», называли Африкой за духоту в любое время года, Кастеллаци столкнулся с тем самым угрюмым гитаристом.
– Как дела, Пьетро?
– Обычный вечер, Тото, а у тебя?
– Тоже. Все, как обычно.
Пьетро, сколько помнил Сальваторе, всегда был спутником Лукреции. А еще он всегда был лыс и всегда был угрюм. Все эти годы он был тайно влюблен в Пациенцу, что, разумеется, давно не было тайной ни для нее, ни для их общих друзей, ни, даже, для жены Пьетро. Кастеллаци не приятельствовал с Пьетро, но и антагонизма они друг к другу не питали.
– Хорошая вещь у Лукреции вышла.
– Да, одна из лучших. Главное, чтобы не последняя.
– Трудно далась?
– Марина ушла от нее.
Все вставало на свои места. Любовные предпочтения Пациенци становились вполне очевидны после первого же более-менее близкого общения с ней. Марина Галерани была спутницей Лукреции на протяжении долгих лет. И теперь Пациенце было больно. Поэтому песня ей так удалась. Сальваторе кивнул, соглашаясь с собственными умозаключениями, и спросил:
– Много алкоголя?
– А ты как думаешь, Тото? Для нее понятия меры никогда не существовало.
– Я поговорю с ней?
Сальваторе даже сам не ожидал, что попросит разрешения у Пьетро. Он никогда до этого так не делал. В прежние времена Кастеллаци даже забавляли ревнивые взгляды, которые Пьетро порой бросал на него – гитарист некоторое время подозревал их с Лукрецией в любовной связи. Если Пьетро и удивился просьбе Сальваторе, эмоций он по этому поводу не проявил:
– Да. Она приходит в себя в Африке. Я, признаться, собирался домой, поэтому не знаю, планирует она еще побыть в «Бите» или поедет к себе.
– Хорошо, доброй ночи, Пьетро.
– Ага, и тебе… Тото, не тыкай ее сегодня ржавым гвоздем, хорошо?
– Хорошо, Пьетро, обещаю.
В Африке было лишь несколько человек – Лукреция выступала почти в конце программы. Кастеллаци кивнул знакомому портному, который тратил один вечер недели на то, чтобы перевоплотиться в настоящего парижского шансонье, и направился к сидевшей перед зеркалом Лукреции. Она распустила волосы и закрыла лицо руками. Судя по всему, в таком виде Пациенца просидела уже довольно долго.
– Добрый вечер, Лукреция.
Прежде чем ответить, она вновь собрала волосы в хвост и вытерла руками лицо.
– Чао, Тото! Как поживаешь, старый хрен?!
Ее залихватскому тону не удалось его обмануть, но Сальвторе не стал этого показывать. Он принял правила игры:
– Превосходно! А ты, как я вижу, все давишь слезу из обывателя?
– Ну да, давлю из обывателя, а выдавливаю из себя… Зачем пожаловал?
– Соскучился.
Кастеллаци с некоторым удивлением обнаружил, что его ответ совсем не был ложью. Он пришел сюда не ради Лукреции, но и впрямь изрядно соскучился по ней.
– Ой, Тото, только ты, пожалуйста, не влюбляйся в меня!
– Ни в коем случае.
– Это почему это? Я что недостаточно хороша для тебя?
Благодаря именно таким поворотам Сальваторе не мог общаться с Лукрецией слишком долго. Он прикинул, как бы
