Не найдя ответа, почему же фортуна всегда отворачивалась от него, князь засыпал под утро недолгим и беспокойным сном.
Но приходил новый день, а мысли текли по прежнему руслу, и во всем, что случалось и происходило вокруг, Михаил Львович видел и отыскивал только одно: нельзя ли сейчас, в последний раз, все-таки изловчиться и наконец-то ухватить Бога за бороду! И в ночной тиши, и в сутолоке дня, пока в полном одиночестве, принялся Михаил Львович плести новую сеть для того, чтобы уловить в нее рыбу покрупнее прочих — трон великого государства Московского.
* * *
А вода в государстве была мутна и для ловли рыбы зело пригодна. К весне стало ясно, что опекуны и дума — две противоборствующие силы, ни одна из которых ни за что не уступит другой ни в чем.
Перебирая в памяти всех, кто мог быть полезен ему в предстоящем деле, Михаил Львович тасовал и перетасовывал знакомых людей, как ловкий штукарь в колоде карты. Почитая себя козырным тузом, определил козырным же королем новгородского наместника Михаила Семеновича Воронцова, а после него определил по достоинству братьев Бельских — Семёна и Ивана.
Именно с них-то все и началось. Когда Волчонок рассказал, как поспешно уехал Андрей Иванович Старицкий от Дмитрия Бельского, Михаил Львович догадался, что второй боярин в думе — никому не помощник, даже собственному дяде. Но когда Волчонок добавил, что у других своих племянников — Семена и Ивана — опальный родственник остался ночевать, Глинский понял: не он один таит в душе неприязнь к Овчине, и довелись — будет и он в поле воином. И понял также, что есть на Москве, по крайней мере, еще двое ему единомышленных. Далее прибавил он и Михаила Семеновича Воронцова, но более, сколько среди старой московской знати ни искал, никого отыскать не мог. И тогда обратил свои взоры на выходцев из Западной России — Ляцких, Воротынских и Трубецких, чьи земли совсем недавно оказались под московским скипетром, а их бывшие хозяева превратились в слуг великих московских князей. Но что самое главное — новые княжата лишились множества доходов и привилегий, пусть государево жалованье и велико, ни в какое сравнение с прежними достатками оно ни шло. Да и на самые доходные и почетные места при дворе уже давно позасели старые московские бояре, передавая их по наследству от отца к сыну, от дяди к племяннику. Потому недовольных даже на самом верху было много, и потому вода была мутна.
И вот так, играя на струнах низкой зависти, неудовлетворенного властолюбия, попранного достоинства, незабытых обид и непрощенных несправедливостей, к лету 1534 года Михаил Львович собрал всех смутьянов воедино.
Николай был не единственным старым слугой в доме Глинского. Вернулся к своему господину и мажордом Панкрат, и еще двое вольных челядинцев, помнивших и Туров, и Боровск, и Малоярославец.
Панкрат, правда, стал уже совсем старым, сильно тугим на ухо, и было от него шуму много, а толку мало. И можно сказать, держал его Михаил Львович в доме из милости, как держат старого любимого пса, который ни на волка, ни на медведя не пойдет, но при взгляде на его порванные уши и перебитую лапу теплеет хозяин сердцем и убивать не велит. А двое других слуг, Павел и Харитон, возрастом чуть постарше Николая, жили, как и он, бобылями — без жен, без детей, без стариков родителей, и только объявился Волчонок в доме Глинского, прежде всего сошелся с ними — старыми соратниками, которым было что вспомнить, о чем поговорить. Прошлое этих людей, их верная многолетняя служба хозяину дома, опасности и тяготы, которые они когда-то разделяли с Глинским, сразу же беспрекословно сделали их главными среди прочих дворовых. И когда стали появляться в доме один за другим новые люди, ранее никогда здесь не бывавшие, а князь подолгу сидел с каждым из них сам-один, и только немалое время спустя стал зазывать для разговора по двое, по трое, Николай и Петр почуяли неладное — в доме запахло тем же дымом, который на всю жизнь запомнился им по Турову.
Весной, на Николу-теплого, пятеро князей собрались вместе. Не было только Михаила Семеновича Воронцова, сидевшего наместником Новгорода Великого, зато Ляцкий и Воротынский прибыли со старшими сыновьями. Прислуживать было велено четырем старым слугам, однако к столу выносил блюда один Панкрат, а Николай, Харитон и Петр принимали яства от поваров в соседнем со столовой палатой покое и, входя, попеременно передавали их в руки мажордома.
Таким образом, каждый из трех слуг появлялся лишь на короткое время и мог услышать только обрывки разговоров, а глухой Панкрат, к тому же и туго соображавший, не слышал почти ничего.
Когда подавали первую перемену блюд, гости, еще не выпившие и капли вина, сидели степенно и тихо, обсуждая дела семейные и виды на урожай.
Николай, передавая Панкрату тарели и сулеи, слышал:
— Коровенки да лошаденки вконец отощали. Мои тиуны[64] да старосты печалуются, как бы дохнуть не начали.
— Апрель ныне мокрый был, по всему видать, май с травою будет.
— За окно гляньте — небо-то все в тучах, а ведь старики говорят: «Милость Божья, если в Николин день дождик польет».
Ко второй перемене блюд из-за стола доносилось иное:
— На Оке земли получше, потому и достатка у всех поболее.
— Не скажи, князь Богдан, не от того только достаток, сколь твои мужики сжали да намолотили. Твой достаток от того, сколь ты у них взял и к себе в клети да кладовые положил. А теперь сухо ли, ведро ли — один достаток: сколь тебе великие государи пожалуют, полтора Ивана да одна Елена.
«Эге, — смекал Волчонок, — полтора Ивана — это Иван Овчина да к нему придатком младенец Иван — великий князь».
При третьей перемене блюд гости шумели вразнобой:
— Василий Иванович еще не остыл, а она уже ко гробу его не постыдилась вместе с Телепнем явиться!
— Сорочин не дождавшись, привела Овчину в каменный дворец. Ходит с ним будто очарованная — ничего вокруг не видит и не слышит.
— После старика-то…
На четвертой перемене героями беседы стали опекуны:
— Шигона как всеми делами заправлял, так и ныне в совете — первый, мимо великих родов. О Воронцове не говорю — он не в Москве. Но как же терпят такое и Захарьин, и Шуйские, и Тучков!
— А ведомо ли вам, что означает «Шигона»? Туляки прозывают так бездельных людей, татей и выжиг.
— Еще досаднее, что вместе с Шигоной худородные людишки — Гришка Путятин да Петька Головин к Елене бегают и такую над ней власть забрали — колдовство, да и только!
Николай, выйдя, подумал: «До последней-то, седьмой, перемены скажут, поди, и еще кое-что».
Так оно и вышло. Подвыпившие гости от сегодняшних зазорных и неприятных событий перешли к делам завтрашним. Все они — до единого — были воеводами, и потому ратное дело являлось для них и каждодневным занятием, и обязанностью, и главной заботой их жизни. И потому вторая половина застолья проходила в разговорах о предстоящем выступлении на «берег», куда почти каждое лето приходили ордынцы.
— Мне доподлинно известно — Овчина с большим полком пойдет в Коломну, — говорил уже изрядно захмелевший Семен Бельский.
— А брат твой, Дмитрий Федорович? — перебил неожиданно Глинский.
— Брат вместе с ним, в Коломну же, вторым воеводой.
— А ты, Семен Федорович, куда? — снова спросил Глинский.
— И я, и князь Иван Воротынский, и брат мой Иван, мы все, по разрядам, идем в Серпухов.
— Способно! — почему-то сказал Михаил Львович и вдруг, словно почуяв неладное, крикнул задержавшемуся Николаю: — Иди отсель, не мешкай!
А когда уже Панкрат и Харитон собирали со стола посуду, а Николай и Петр отводили захмелевших бояр к рыдванам, стоявшим у крыльца, Иван Васильевич Ляцкий, повернувшись к Михаилу Львовичу, сказал, как видно договаривая то, что не успел или забыл:
— От Серпухова-то до Москвы ближе, чем от Коломны!
— Не много ближе, — буркнул Глинский.
— А все же ближе, — уперся опьяневший окольничий.
Михаил Львович, досадливо махнув рукой, согласился:
— Ближе, Иван Васильевич, ближе — твоя правда. Ляцкий усмехнулся, довольный, и побрел во двор.
Флегонт Васильевич долго сидел, уперев подбородок в кулак, прикрыв его совсем уже седой бородой.
— Так, значит, были у него Семен да Иван Бельские, Иван Воротынский-Перемышльский с сыном Володькой, Богдан Трубецкой и Иван Ляцкий с сыном, не помню, как у него сына зовут, — досадуя на появившуюся забывчивость, посетовал государев дьяк. — Четыре князя, как в карточной колоде, — усмехнулся Флегонт Васильевич, — не считая хозяина. И, Николай, все четверо, да с ними окольничий Иван Ляцкий, в одно и то же время уходят в Серпухов, почему-то радуясь, что от Серпухова до Москвы ближе, чем от Коломны. Вот еще одна загадка, какую нам преподнес Глинский. Однако же, даст Бог, распутаем и это.
