Лишь за новгородской заставой Николая обступила тишина, и ему показалось, что не три версты отъехал от Москвы, а на час назад вернулось время, и он вновь оказался в предутренней сонной тишине.
Оттого-то и услышал он сразу отчетливо и ясно сначала приглушенный расстоянием, но нарастающий с каждым мгновением стук подков.
Николай оглянулся. Двое всадников — оба на серых жеребцах, в одинаковых голубых кафтанах — ходко настигали его.
— Николай! — крикнул издали один из них.
Голос показался Волчонку знакомым. Он сдержал коня и стал ждать. К нему подъехали Харитон и Петр.
— Михаил Львович велел догнать тебя и сказать, чтоб возвращался обратно.
— Зачем? — спросил Николай, почувствовав, как страх ухватил за сердце и сдавил намертво грудь.
— Про то нам неведомо, — враз откликнулись оба, и Николай догадался, что такому ответу научил слуг сам Глинский.
— Ну что же, братцы, спасибо, — ответил он с наигранной веселостью, — избавили меня от семидневной скачки.
И, повернув коня, мирно потрусил обратно.
— Ну, будешь говорить, зачем ездил в Кремль? — побагровев от гнева, сипел Глинский. Глаза воспаленно горели, серые космы, растрепавшись, доставали до плеч, старческие пальцы, скрюченные подагрой, напоминали когти орла, побитого и пощипанного временем, но все еще сильного и от сознания скорой гибели свирепого и беспощадного.
Николай сидел на полу темницы, в глухом подполе, прикованный цепью к толстому железному кольцу в стене. Ноги узника были забиты в колодки, на плечах, вокруг шеи, лежал железный ошейник с шипами внутрь — чуть пошевелись, шипы тут же вонзались в тело.
Николай молчал.
— Не ответишь, сдохнешь на дыбе, — горячась, сказал Глинский и добавил: — Вечером твой последний срок.
И ушел, согнувшись, еле волоча ноги.
Николай взглянул ему вслед. Князь напоминал колдуна из страшных детских снов и давно уже забытых сказок, какие шепчут на печи ребятишки.
Злоба, хлынувшая от груди к горлу, освободила сердце от оков страха, и Волчонок крикнул, ощерив зубы:
— Может, я и сдохну, но надолго ли ты переживешь меня, лукавый христопродавец?!
Глинский обернулся. Николай увидел сошедшего на землю дьявола с картины Страшного Суда. Шаркая подошвами, Михаил Львович подошел к забитому в колодки узнику и, собрав последние силы, ударил Николку сапогом в лицо.
— Елена Васильевна, — как всегда бесстрастно и тихо проговорил Шигона, — к тебе безотложно Флегонт Васильев просится.
— Зачем? — спросила великая княгиня.
— Он мне того не сообщил.
— Вот новости, прости Господи! — вспыхнула Елена Васильевна. — Что же это за тайна, если даже тебе, Иван Юрьевич, поверить нельзя?
Однако по тону Шигона понял, что любопытство уже захватило государыню, и дьяка она конечно же незамедлительно примет.
— Так звать? — безразличным голосом, кося куда-то в сторону, поинтересовался тверской дворецкий, и Елена Васильевна, подыгрывая ему, ответила вроде бы раздосадованно:
— Что же с ним поделаешь, Иван Юрьевич, проси.
Флегонт Васильевич низко поклонился великой княгине и проговорил хмуро:
— Вели, государыня, Ивану Юрьевичу выйти. — И так твердо он это сказал, что Елена Васильевна не стала спорить и, просительно взглянув на Шигону, промолвила ласково:
— Уважь, Иван Юрьевич, малую мою просьбицу, оставь нас с Флегонтом вдвоем.
— Что случилось, Флегонт? — спросила Елена Васильевна настороженно, с плохо скрываемой опаской услышать дурные вести.
— Дядя твой, Михаил Львович, учинил новый заговор, — выговорил Флегонт Васильевич спокойно и тихо, но казалось, что не слова он роняет, а камни.
Елена вцепилась в подлокотники кресла так, что побелели пальцы. Раздув ноздри, спросила быстро:
— Кто с ним?
— Братья Бельские Семен да Иван, Ляцкий с сыном, Иван Воротынский с сыном да еще Трубецкой Богдан.
— Овчина знает?
— Знает.
— Где он ныне?
— На пути в Москву.
— А крамольники где?
— Семен Бельский и Ляцкий с сыном бегут к литовскому рубежу, однако где они, мне ведомо, и чаю я, что сейчас все они уже пойманы. Всех прочих возьмем завтра. Узнать пришел, велишь ли схватить Михаила Львовича?
— А он чем ж; лучше прочих?
— Он — кровь тебе. И сыну твоему, великому князю Ивану Васильевичу, тоже кровь, — раздумчиво проговорил государев дьяк и добавил печально: — Я на твою кровь руку подымать не волен.
Елена повернула голову к окну, опустив очи, тяжко дышала — будто с нелегкою ношей в гору шла.
— Всех бери, Флегонт Васильевич, всех, — произнесла она хрипло и, как бы ставя в конце разговора точку, пристукнула кулачком по ручке кресла — точь-в-точь, как это делал дядя ее, Михаил Львович.
Иван Юрьевич вышел от государыни в немалом смущении: он не помнил, чтобы кто-либо за последние двадцать лет столь откровенно и бесцеремонно выставлял его за дверь.
«Что случилось?» — думал Шигона и, не находя ответа, волновался все более — происходящее означало, что канцлер Московии, как называли его иноземные послы, не знал чего-то необычайно важного.
Он пребывал в несвойственных ему нерешительности и смятении, не зная, что делать, как вдруг в горницу ввалился ближний его человек — старик подьячий, состоявший при Шигоне для переписки тайных государственных бумаг, и, торопясь более чем обычно, вихрем подлетел к Ивану Юрьевичу в сугубом волнении.
— Овчина с войском идет к Москве! — зашептал старик, сторожко озираясь. — По его указу схватили князя Семена Бельского да Ваньку Ляцкого с сыном.
— Иди, спасибо, — тягуче и отчего-то гнусаво проронил Шигона и замер у покоя Елены Васильевны, лихорадочно просчитывая в уме, что бы все это могло значить?
Флегонт Васильевич, выйдя из покоя государыни, подошел к Шигоне, стоявшему у окна и с любопытством рассматривавшему прохожих в кремлевском дворе. На шорох шагов Шигона быстро повернул голову и, словно невзначай, скользнул взглядом по лицу потаенного дьяка.
Флегонт Васильевич низко ему поклонился и затем, бережно коснувшись пальцами рукава Шигониного кафтана, сказал, извиняясь:
— Теперь могу поведать тебе, Иван Юрьевич, чего четверть часа назад не смел говорить ни единому смертному, кроме государыни.
Шигона, улыбаясь, едва повел правым плечом и, слегка склонив большую голову, приподнял, руки, чуть пошевеливая пальцами; этим он хотел выказать всеконечное терпение и готовность простить и не такую промашку, и сердечное расположение к дьяку, и понимание того, что иначе Флегонт Васильевич поступить конечно же не мог.
Не дожидаясь, когда потаенный дьяк продолжит начатый рассказ, Иван Юрьевич проговорил со скукой в голосе:
— Ежели ты, Флегонт Васильевич, хотел мне довести о новой крамоле да о том, как ныне пойманы князь Семен Бельский да Иван Ляцкий с сыном, то все сие знал я и без тебя.
«Ну, лис! — изумился Флегонт Васильевич. — Когда же он это все выведал?» И сказал, попадая в тон Шигоне, как о деле самом обыкновенном:
— Что о том переговаривать? Это дело уже сделано. Об ином тебе поведать хотел: есть у гилевщиков на Москве сообщники и той смуты заводчики. Вот о них-то и надобно допрежь всего нам подумать.
«Ага, — смекнул Шигона, — Бельского он взял без ведома Елены Васильевны, а на сообщников пришел просить ее указа. Стало быть, опять родня в мятеже замешана. Братья покойного мужа Елены здесь ни при чем — кто в тюрьме, кто за сотни верст от Москвы сиднем сидит».
И, подводя итог собственным размышлениям, сказал с прежнею скукой в голосе:
— На Глинского-то я хоть сейчас готов ополчиться, Флегонт Васильевич.
Уловив слабое подобие тени, скользнувшее по лицу дьяка, и мгновенно сообразив, что угадал и попал в точку, Шигона закончил разговор фразой, которая свидетельствовала, что нет от него, московского канцлера, никаких тайн в его отечестве:
— На князя Михаила ополчился наш первый ратоборец — боярин Овчина, а я, Флегонт Васильевич, не воин. Мне бы пригоже с крамольником переговорить, чтобы не случилось лишнего кровопролития, когда Иван Федорович с войском на Москву придет.
Флегонт Васильевич взглянул на дверь, за коей осталась Елена Васильевна.
Шигона, перехватив его взор, проговорил с сочувственным пониманием:
— Не стоит к ней боле ходить. Мы и сами все сделаем, как пригоже. Я думаю, тебе след поехать навстречу князю Овчине и о всем, что нами делается, довести доподлинно. Главное, чтобы князь в Москву поспешал и перво-наперво двор Глинского осадой обложил: тогда и мои переговоры веселее пойдут.
Флегонт Васильевич поклонился, прощаясь.
— Я отправлюсь встречь Овчине, а ты, Иван Юрьевич, как у Глинского окажешься, прежде всего удержи изменника от мучительства и кровопролития. Скажи, что этой вины великая княгиня ему ни за что не простит.
