Аиша покраснела и в волнении спросила:
— Да как мне с ним вообще заговорить об этом, ведь даже если он и не смотрит на меня, у меня всё из головы моментально улетучивается?!
После того, как они поочерёдно уклонились от этой опасной задачи, больше уже никто не чувствовал непосредственной угрозы, нависшей над ним, но избавление к ним так и не пришло из-за ощущения собственного греха, хотя, возможно, то было первое побуждение, ведь при опасности все помыслы человека сосредоточены только на спасении, а когда он получает то, чего хотел, в нём снова просыпаются муки совести, подобно телу, что поглощает всю энергию ради больного органа, а как только здоровье возвращается к нему, эта энергия распределяется поровну между остальными органами, которые на время были забыты.
Хадиджа вроде хотела облегчить это ощущение греха, и сказала:
— Пока что никто из нас не может поговорить с отцом, давайте тогда призовём на помощь нашу соседку, мать Мариам.
Едва она произнесла имя «Мариам», как тут же заметила рефлективное движение Фахми. Глаза их встретились на какой-то краткий миг, но этот говорящий взгляд был неприятен юноше, и он отвернулся, притворившись, что ему всё равно. Ведь имя Мариам не произносилось в присутствии Фахми с тех пор, как его мысль о сватовстве была отброшена, то ли из уважения к его чувствам, то ли потому, что Мариам приобрела новое значение для них после того, как он признался в том, что любит её, и его поместили в компанию неудачников. Но традиции дома не благоприятствовали тому, чтоб открыто говорить ему об этом, хотя сама Мариам не прекратила посещать дом их семьи, притворяясь, что не знает о том, что произошло из-за неё за этими стенами…
От Ясина не скрылось замешательство, промелькнувшее во взгляде, которым обменялись Фахми с Хадиджей, и ему захотелось по возможности скрыть это, переведя разговор на другую тему; он положил руку на плечо Камаля, и тоном не то сарказма, не то подстрекательства сказал ему:
— Вот наш настоящий мужчина, он единственный, кто может попросить отца вернуть нам мать!
Его словам никто не придал серьёзного значения, тем более сам Камаль, хотя слова Ясина вспомнились ему на следующий же день, когда он проходил по площади, где находился дом судьи, возвращаясь из школы.
Весь день после обеда прошёл у него в раздумьях о матери, что была в ссылке. Он остановился у Красных Ворот и в нерешительности обернулся, чтобы посмотреть на дорогу в квартал Ан-Нахасин. Его сердце сильно заколотилось от боли и уныния. Вот он медленно пошёл по другой дороге, в Ан-Нахасин, не решаясь поглядеть на то место. Страдания из-за потери матери подгоняли его, снова к нему возвращался страх, который возникал при одном лишь упоминании об отце, не говоря уже о том, чтобы завести с ним разговор или умолять его. Он и не представлял себе, что может встать перед отцом и заговорить на эту тему, чувствуя, что опасения его вполне вероятны, и настигли бы его, поступи он так. Он ни на что не мог решиться, но, несмотря на это, медленно продолжал свой путь, пока перед глазами его не мелькнула дверь в лавку, как будто он задался целью порадовать своё страдающее сердце — словно коршун, парящий вокруг того, кто похитил его птенчиков, и не решающийся напасть. Камаль всё ближе подходил к той двери, пока не остановился напротив неё в нескольких метрах. Он долго ещё так стоял, не выходя вперёд, и не отходя назад, и всё не мог никак решиться.
И вдруг из лавки вышел какой-то мужчина, при этом он громко хохотал, а его отец проводил его до самого порога, прощаясь, и как и он, хохотал. Эта неожиданность поразила мальчика, он стоял всё на том же месте, словно его прибили гвоздями, и смотрел в упор в заливающееся от смеха лицо отца с непередаваемым изумлением и не веря глазам своим. Отец казался ему теперь абсолютно новым человеком, поселившимся в этом теле, или же этот весёлый мужчина — несмотря на то, что был очень похож на его отца — это совершенно другой человек, которого он видел впервые, смеющийся, прямо-таки заливающийся от хохота, излучающий всем своим лицом радость, словно солнце излучало свет. Ахмад повернулся, чтобы войти в лавку, и тут его взгляд упал на мальчика, что с изумлением уставился на него. Он удивился, и черты лица его быстро приобрели серьёзное и степенное выражение. Пристально посмотрев мальчику в лицо, он спросил его:
— Что тебя привело сюда?!
В этот момент в глубине души Камаля зашевелился защитный рефлекс — несмотря на оцепенение — и он подошёл к отцу и протянул ему свою маленькую ручку, почтительно нагнулся, не произнося ни слова. Отец ещё раз спросил его:
— Тебе чего-то нужно?!
Камаль проглотил слюну, он лишь хотел поприветствовать отца, и сказать, что ему ничего не нужно, что он просто шёл домой, однако отец ждал ответа, и глядя ему в лицо, грубо сказал:
— Ну не стой ты как истукан, говори, чего тебе…
Эта грубость запала в сердце мальчика, он задрожал, язык его сковало, как будто слова сами прилипли к нёбу. В нетерпении отец закричал:
— Говори же… Ты что, потерял дар речи?!
Мальчик собрал всю свою силу воли, чтобы прекратить это молчание любой ценой и не гневить отца, и открыл, наконец, рот:
— Я возвращался из школы домой…
— И что-же заставило тебя остановиться здесь и стоять, словно болван?!
— Я увидел… увидел вас, господин… и захотел поцеловать вашу руку..!
В глазах отца сверкнул взгляд недоверия. Он сухо и насмешливо сказал:
— И это всё?!.. Значит, ты так по мне соскучился?!.. Неужели не мог дождаться утра, чтобы поцеловать мне руку, если хотел?!.. Слушай… Погоди у меня, если чего-нибудь натворил в школе… Я всё узнаю…
Камаль в волнении быстро ответил:
— Клянусь жизнью своей, я ничего не натворил…
Отец нетерпеливо сказал:
— Тогда иди уже… Ты и так у меня
