Сумрачно оглядев нахально улыбающегося графа, и притихшую шеренгу молодых пажей, Дубасов тоже сплюнул на землю и произнёс:
— Сударь, вы имели наглость оскорбить государеву роту Павловского военного училища, прошу вас извиниться перед нами.
«У–у–х! Вот это да! Грамотно к проблеме с Ольгой подошёл, — подумал Аким, — вроде бы и не из–за неё к пажу придрался…».
— А чем это я соизволил оскорбить роту, если у меня в руках ни монокля, ни клизмы нет, чтоб вам поставить, — привёл в восторг своих подопечных.
Павлоны насупились, а Дубасов снял с плеча мосинскую трёхлинейку, из которой, согласно учебно–тренировочному плану, должен был долбить по мишеням.
— Сегодня наганов нет, потому вызываю тебя на дуэль и предлагаю с двадцати шагов стреляться из винтовок.
У Зерендорфа отпала челюсть. Рота горделиво уставилась на пажей — знай, мол, наших, а те в растерянности поджали ужиные свои хвосты.
— Шутишь! — не слишком уверенно хихикнул Игнатьев. — Перед Ольгой хочешь героем выглядеть? — правильно понял подоплёку происходящего. — Будь уверен, она не оценит, — пока говорил, раздумывал, что бы предпринять.
— Граф, меньше слов. Бегите за оружием, — навёл на него винтовку Дубасов.
«Следует забрать у воинственного Циклопа винторез, — тоже вышел из строя Аким, — а то ещё шмальнёт спозаранку…».
Зерендорф, увидев, как от стоянки соседнего Финляндского полка к ним бежит дежурный офицер, тоже поспешил к Дубасову, дабы наставить на истинный путь, объяснив, что лучше стать подпоручиком, чем рядовым штрафником.
Подбежавший капитан–финляндец оказался расторопнее. Ухватившись за винтовку и тяжело от бега дыша, не говоря ни слова, потянул её на себя, непроизвольно нажав на курок.
Грянувший громом среди ясного неба и лагеря выстрел, привёл Дубасова в правильное чувство, и он привычно вытянулся во фрунт перед офицером.
— Вы, вы, что это себе позволяете? — обрёл, наконец, голос капитан, глядя не на нарушителя, а на то, как медленно заваливается, и наконец грохается на землю сбитый пулей флюгер. — А если бы там человек был?
— Где, на флюгере? — сделал дурацкие глаза Дубасов, понимая уже, что вместе с пулей улетели его офицерские погоны.
Выбежавший с винтовкой на крыльцо Игнатьев, заметив офицера, опрометью помчался обратно в казарму положить на место оружие.
На помощь офицеру прибежали его солдаты.
— Ведите на гауптвахту, — указал на юнкера, предварительно спросив его фамилию.
Отзвук выстрела докатился до самых высших инстанций. Капитан выставил себя спасителем полка, личный состав которого мог бы перестрелять очумевший юнкер, о чём и указал в своём рапорте.
Стрельбы были отменены, и Зерендорф увёл роту в казарму.
— Эх–ма! Зря он его не пристрелил, — затужил Дроздовский, сидя на табурете рядом с койкой Рубанова, и мечтательно поглядывая в окно.
— Чего это зря? — без интереса осведомился Аким, мучительно размышляя, как бы помочь другу.
— Ну как это — чего зря? — стал развивать свою теорию заговоров Дроздовский. — Восьмого марта сего года покушались на Победоносцева, в результате я стал юнкером унтер–офицерского звания…
Сидевшие на соседних койках и табуретах юнкера иронично захмыкали.
— Отбросьте сарказм, господа, — возмутился Дроздовский, — как и положено военному, я верю в приметы. Шучу, конечно. Думайте ребята, как Дубасова выручать.
— Да что здесь думать, юнкера, — вздохнул Аким. — Выход один. Сочинить душещипательную или романтическую историю о первой любви, от которой даже у котов флюгер сносит и, как это не прискорбно, идти на поклон к отцу. Он сейчас в Главном лагере. А то ведь поедет Дуб в какой–нибудь Туркестанский линейный батальон рекрутом самого рядового звания…
— Это если ещё повезёт. А то и в штрафной батальон упекут, — сгустил краски Зерендорф. — Об Охте и охтинках только мечтать будет на Сахалине.
— Ну что ж, господа… Иду в самоволку, — поднялся с койки Аким. — Только Зерендорфу не говорите, — внёс светлый мазок в чёрный глянец сапога.
Юнкера невесело засмеялись. Зерендорф закрыл рукою глаза. Свой выговор он уже получил от вмиг протрезвевшего Кускова.
Когда часовой, которого полчаса упрашивал Аким, наконец, позвал вестового, а тот провёл его в кабинет генерал–адьютанта, попутно размышляя — утром вести упрямого юнкера на губу или прикажут сразу, там уже находился старший брат Дубасова.
— А вот, думаю, и свидетель происшествия появился, — кивком отпустил вестового Максим Акимович, подумав: «Молодец, сынок. Сам погибай, а товарища выручай. Сейчас за друга просить будет».
Так и случилось.
Аким ярко передал на словах, помогая, где их не хватало, жестами, что это была просто шутка. Версию о безответной любви отбросил, слишком это было правдоподобно.
— Мы всегда с пажами шутим, — горячился он. — Если бы гвардейский капитан не вмешался, ничего бы и не было… И флюгер цел бы остался.
— Причём здесь флюгер, господа? — в волнении прошёлся по кабинету Рубанов–старший.
Капитан вскочил из кресла на ноги и встал во фрунт, а Аким, тоже вытянувшись, всё–таки это официальный приём, мысленно погордился собой — первый раз отец назвал его «господином».
— Садитесь, — махнул рукой генерал. — Рапорт до самых верхов долетел. У меня завтра, как раз по графику, генерал–адьютантское дежурство. Вот и буду решать вопрос на высшем уровне. А ты, господин юнкер, в самовольной отлучке, полагаю? — обратился к сыну Максим Акимович.
Причём слово «господин» произнёс с заметной иронией.
— Так точно, — мужественно сознался сын. — Где я поздно вечером подполковника Кускова искать стану?
— Место твоё, конечно, рядом с товарищем, на гаутвахте, — делая вид, что сердится, вздохнул генерал. — Если не попадёшься, радуйся, — взмахом руки отпустил сына и старшего дубасовского брата.
На следующий день он ярко осветил событие перед царицей, упирая на любовь, юную щенячью дурь, которую тактично охарактеризовал как «глупость» и молодость.
— Любовь и молодость, вот две причины проступка, — с пафосом воскликнул генерал–адъютант. — Вот и попугал соперника, что того и гляди в арестантскую роту попадёт… А всё — любо–о–вь! А ведь прекрасный офицер из парня бы получился. Защитник Трона, Отечества и Офицерской Чести, — на высокой патриотической ноте закончил Рубанов, сделав вид, что не заметил, как к императрице вошёл государь.
За обедом они втроём с воодушевлением обсуждали данную тему.
— Ну, унтер–офицером полгодика ему послужить придётся, — пришёл к выводу Николай, чем очень обрадовал своего генерал–адьютанта.
Рубанов–младший этих разговоров не слышал, так как в это время, вместе со всей государевой ротой, находился в ступоре, потому как вышел приказ о производстве унтер–офицера Дроздовского Михаила Гордеевича в младшие портупей–юнкера.
— Хоть несколько дней портупей–юнкером похожу, — радовался Дроздовский.
По программе продолжающихся манёвров, государева рота бодро взяла высоту, коей являлся Царский валик — так именовалась невысокая плоская возвышенность в центре поля, и успешно отразила атаку конницы условного противника, в исполнении старшего курса Николаевского кавалерийского училища.
Причём Аким, в пылу сражения, ловко долбанул прикладом по ноге будущего генералиссимуса, а в данное время — благородного корнета, партизана Фигнера, который незаметно подобрался с тыловой стороны и хотел утащить «полковое знамя», роль коего выполняло новое полотенце Зерендорфа, привязанное к палке.
— Ты чё по ноге как лупишь, — заорал «партизан», — сейчас соскокну с лошади, узнаешь тогда…
Но выполнить угрозу кавалерийскому портупей–юнкеру не пришлось, ибо тоже склонный к партизанским действиям Пантюхов, подкравшись с тыла, огрел его кобылу древком от «знамени».
Взбрыкнув, пострадавшая за амбиции юнкеров кобыла явила ноги, унося партнёра к другим «красным шапочкам».
Потом пехотные и кавалерийские юнкера дружно погоняли залётного, очумелого зайца, определив его как засланца противника, и манёвры на этой бодрой ноте благополучно завершились.
В выходной день, вестовой адьютанта Павловского полка, привёз Зерендорфу и Рубанову записку с просьбой прибыть в канцелярию, дабы потом представиться господам офицерам.
Испросив у подполковника Кускова официальную увольнительную, направились в Главный лагерь.
По привычке попёрли напролом по юнкерской тропе, которая по ширине сравнялась с офицерской дорогой.
Перед канцелярией Павловского полка запасливый Зерендорф вытащил из кармана тряпку, коей протёрли сапоги.
С некоторым испугом войдя в канцелярию, молодцевато доложили поднявшемуся со стула адьютанту о прибытии.
Высокий и абсолютно не похожий на курносого Павла Первого полковой адтютант, пряча улыбку и хмуря брови, представился:
