Через два с небольшим месяца после бегства за Днепр Мазепа умер в Бендерах. Одни говорят, своей смертью, другие, мол, отравился. Но это для истории уже не имело никакого значения, ибо имя Мазепы осталось в веках символом предательства и низкого коварства.
В Рашевку в шатер к фельдмаршалу прибыл адъютант царя Федор Бартенев. Поприветствовав Шереметева, выхватил из-за обшлага пакет, молвил:
— Главнокомандующему от полковника Петра. — И протянул пакет фельдмаршалу.
Этим полковником был сам царь.
Борис Петрович вскрыл пакет, узнал почерк государя, с трудом разбирая каракули, прочел: «Господин фельдмаршал! Прошу вас рекомендовать меня государям князь-кесарю Ромодановскому и князь-папе Бутурлину, чтобы они пожаловали меня за службу под Полтавой рангом адмирала, а по сухопутному войску генерал-лейтенантом. Заранее благодарю вас за ваше представление. Полковник Петр».
Шереметев даже не улыбнулся, он знал, сколь щепетилен царь именно в деле присвоения очередных званий кому бы то ни было, тем более себе, сказал Бартеневу:
— Передайте полковнику, господин адъютант, что я буду счастлив представить его к давно заслуженным званиям. И сегодня же отправлю представления.
И едва адъютант отъехал, Борис Петрович тут же сел за написание представления, и писал его с воодушевлением и столь возвышенно витиевато, что порою с трудом сам добирался до сути и окончания предложения: «…господин полковник вышеупомянутой счастливой баталии и с одержанной над неприятелем виктории так мужественно и храбро поступал, как искусному в воинстве славному кавалеру прилежит».
Через несколько дней тот же Бартенев привез Шереметеву приказ царя: «Незамедлительно выступать к Риге».
«Господи, и передохнуть не дает», — подумал Шереметев, но вслух сказал Бартеневу:
— Передай, Федор, государю: приступаю к исполнению.
И тут же вечером вызвал к себе генералов Репнина, Генскина, Бема и бригадира Фастмана.
— Господа, получен приказ государя выступать к Риге.
— Уже?! — воскликнул в удивлении Бем.
Впрочем, и на лицах других читалось недоумение. Весь год жили в таком напряжении, в тяжелейших переходах, стычках, в голоде-холоде, в жаре, наконец победили сильного и коварного врага, разнесли в пух и прах его армию. Казалось бы, теперь и отдохнуть. Ан нет. Снова в поход. И куда? В Прибалтику.
Фельдмаршал вполне разделял чувства своих подчиненных, а потому постарался успокоить:
— Ничего, господа. Мы выступим, но поспешать не станем. Разрешаю устраивать дневки для отдыха солдатам и, что не менее важно, обеспечить им доброе питание, не жалея на сие никаких денег. А также обязательно откармливать и холить конский состав. Поскольку дорога через Гомель — Могилев после прохождения нашего и шведского войска сильно разорена и оголожена, поведем корпус на Луцк, там нам будет сытнее. Армию поведете вы, Аникита Иванович, а я выеду вперед, дабы озаботиться провиантом и фуражом. Помните, солдат не томить и без нужды караулами и экзерцициями {240} не донимать.
Глава первая
КАПИТУЛЯЦИЯ РИГИ
Из отпуска под Ригу возвратился Борис Петрович в начале апреля в великом расстройстве. Генерал Репнин, замещавший его во время отсутствия, доложил обстановку и не преминул заметить:
— В великой нужде войско, Борис Петрович, подъедаем последнее. И где брать? Ума не приложу.
— Знаю я, Аникита Иванович. Откуда что возьмется? Здесь еще в позапрошлом году Левенгаупт все под метлу вымел, пятнадцать тысяч подвод нагрузил своему дражайшему Карлусу. Ехал я через деревни, все в великом запустении, кору люди едят, траву, детей своих… — Голос у фельдмаршала дрогнул. Вынув платок, он громко высморкался. Прокашлявшись, молвил: — Отписал государю с дороги. Чую, будет мне выволочка от него.
— За что? Вы-то тут при чем, Борис Петрович?
— Да я когда в отпуск просился, сказал, мол, провианта в армии довольно, на полгода достанет. Выходит, обманул государя-то.
— Да, — вздохнул сочувственно Репнин. — Он этого не любит.
— А скажи я — мало, он вовек не отпустил бы. А у меня сколь деревень уж, все, считай, без догляду. Ту же Черную Грязь, что за Полтаву презентовали, взглянуть надо? А?
— Надо, конечно, — согласился Аникита Иванович.
— Ну вот. Поехал смотреть, а там все в запустении, крестьяне разбаловались, сплошь в недоимках. Уж и не рад был, что этой самой Черной Грязью обогатился. Вместо прибытков убытки от нее.
— Надо доброго приказчика туда.
— Да поставил Увара Киприянова, он деловой у меня, лениться не даст мужикам. Умеет с ними обращаться, где таской, где лаской, а своего добьется.
Чтобы как-то отвлечь фельдмаршала от грустных мыслей, князь Репнин спросил:
— Как прошли торжества по вступлению в столицу полтавских победителей?
— О-о! — сразу посветлел лицом Борис Петрович. — Это надо было видеть, князь. Правда, армию нашу представляли в основном гвардейцы — семеновцы и преображенцы. Но зато шведские пленные были все высоких чинов — первый министр, фельдмаршал, генералы. Насмотрелись на них москвичи, нарадовались, насмеялись вдоволь.
— Насмеялись? С чего бы?
— Да государь что удумал! Раз короля не пленили, он поручил изображать его какому-то сумасшедшему французу, Вимени кажется. Тот ехал на оленях, одетый в оленьи же шкуры, и орал: «Я воеваль Москву!» Чем и веселил москвичей изрядно. Ну а на следующий день мы все, в том числе и государь, докладывали о победе князю-кесарю.
— Ромодановскому?
— Ему самому.
— Он хоть тверезый был?
— Какой там. Как обычно, с ранья заряженный. Ну а после докладов, как водится, война с Ивашкой Хмельницким. На Красной площади и народ поили от души. Государь не велел скупиться. А что было ракет пущено! Страсть! Всю ночь палили бесперечь. У меня во дворе едва конюшню не сожгли. А на следующий день по улицам сани ездили, подбирали питухов, замерзших спьяну. На дворе, чай, не лето, декабрь лютовал.
— Наши питухи не в пример немцам. На дармовщину в усмерть налакиваются.
Предчувствие не обмануло фельдмаршала, дней через десять после него прискакал из Москвы полковник Михаил Шереметев. Радость от встречи с сыном омрачена была письмом, привезенным Михаилом Борисовичем, в котором разгневанный царь недвусмысленно спрашивал: «Ответствуйте, сударь, когда вы изволили правду сказать — тогда или ныне?»
Что уж греха таить — перетрусил фельдмаршал. На бою воя ядер не робел, свиста пуль не боялся, а тут едва не сомлел, прочтя царское послание. Спросил сына вдруг пресекшимся голосом:
— Отвечать велено, Миша, али нет?
— Велено, батюшка. Завтрева в обрат поскачу, твой ответ повезу.
«Все. Отдаст под суд, — подумал фельдмаршал. — Такого не простит государь. Репнина вон за конфузию малую едва живота не лишили. А у меня армия, считай, без провианту осталась. Ох-ох-ох…»
Для письма государю Борис Петрович ночь выбрал, когда все угомонились, одни караулы бдели. Михаил уснул в отцовском шатре, храпел вперегонки с денщиком Гаврилой. Фельдмаршал сидел за шатким походным столиком на скрипучем стуле. В бронзовом шандале горели три свечи. Перед ним был чистый лист бумаги, свежеотточенное перо и чернила.
Еще днем в суете разных дел обдумывал, как оправдаться перед царем. Можно было свалить все на генерал-квартирмейстера Апухтина, он же, сукин сын, успокаивал командующего: «Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, на время осады достанет провианту».
Но царю-то не Апухтин докладывал — Шереметев. С него и спрос. И вообще, валить на подчиненного — последнее дело. Да и кто думал, что осада на полгода затянется. Еще в прошлом году в октябре обложили Ригу, на предложение фельдмаршала коменданту сдать город миром, без кровопролития, тот ответил отказом.
Шереметев вспомнил, как в ноябре под Ригу прибыл царь, веселый, радостный. Поделился с фельдмаршалом:
— Все прекрасно, Борис Петрович, антишведский союз восстановлен. С нами теперь, помимо Саксонии и Польши, Дания с Пруссией.
— Ну что ж, дай Бог. Думаю, их всех Полтава подвигла к союзу.
— Конечно, конечно. Вся Европа рты поразинула от удивления. Они же все как кролики тряслись перед Карлусом, боялись его как огня. Нам уже отходную пели. Ан не вышло!
Царь объехал Ригу в сопровождении фельдмаршала.
— Да, крепость изрядная. Но штурмовать не велю, дабы людей зря не тратить. Возьмем измором.
— Значит, осада, государь?
— Да. Осада. Спешить нам сейчас некуда.
— На носу зима, ваше величество. Им-то там по теплым хатам жить можно. А нам?
— Ну что ж, отводи корпус на зимние квартиры, оставь с Репниным тысяч семь и артиллерию. Пусть бомбит помаленьку. Неужто пушки не исправят своего дела?
