На обеде с генералами царь шутил, смеялся, угощал вином, привезенным из-за границы {241}, все застолье. Вспоминал:
— Тринадцать лет тому назад, когда я ехал через Ригу с Великим посольством, меня под угрозой стрельбы не пустили к внутренней крепости, нанеся тем мне оскорбление и обиду. Ныне в отместку сему проклятому месту позвольте мне, господа, положить начало бомбардировке?
Кто ж мог не позволить Петру совершить сие действие? Генерал Чамберс, отвечавший за артиллерию, сказал:
— Это будет великой честью для нас, ваше величество, вы начнете — мы продолжим.
На следующий день царь прошел к гаубице {242}. Артиллеристу, вытянувшемуся перед ним в ожидании приказаний, молвил:
— Дай-ка мне, братец, протравник да и пороховницу. Я сам буду палить.
Тот подал царю большую иглу на длинном шнурке. Петр накинул шнур на шею, дабы протравник не затерялся и был все время под рукой. Перекинул через плечо ремень с пороховницей.
— Ящичный! — крикнул Петр. — Картуз!
«Ящичный», отвечавший за зарядный ящик, выхватил из него продолговатый холщовый мешочек, наполненный порохом, подал царю.
— Шуфлу! — скомандовал царь, и тут же в руках его оказалась деревянная лопаточка с длинной рукоятью. Возложив на нее картуз, Петр засунул заряд в дуло гаубицы. Сам схватил лежавший около колеса прибойник, забил до конца картуз. — Ядро!
Ящичный подал царю ядро. Он вкатил его в дуло гаубицы.
— Пыж!
Засунув лыковый пыж в дуло, забил его потуже прибойником. Затем, подойдя к казенной части, поймал, не глядя, болтавшийся на шнурке у живота протравник и через запальное отверстие проткнул картуз, находящийся в гаубице. Потом отвернул у пороховницы пробку, сыпанул в запальник пороху до самого верха.
— Пальник! — отступив от гаубицы, молвил Петр, подняв правую руку, в которую тут же бомбардир вложил длинное копье, на конце его дымился фитиль, завитой вкруг древка. — Ну, с Богом! — сказал Петр и поднес дымящийся фитиль к запальнику.
Гаубица рявкнула, подпрыгнув и сразу окутавшись дымом. Еще и дым не рассеялся, а Петр уже шуровал в стволе банником, находившимся на другом конце древка прибойника.
И опять короткие команды ящичному: «Картуз!», «Ядро!», «Пыж!», «Пальник!».
Но, заряжая в третий раз гаубицу, Петр вместо ядра потребовал:
— Брандкугель!
— Есть брандкугель, — весело отвечал ящичный, откидывая уже приготовленное ядро и беря в руки зажигательный снаряд.
Сделав третий выстрел, Петр снял с себя гайтан {243} с протравником, передал артиллеристу вместе с пороховницей, подмигнул бомбардиру:
— Вот так держать! — Но, подойдя к Шереметеву, напомнил фельдмаршалу: — В осаде все ж лепш поберечь порох, более беспокоя, не давая противнику забывать о нас. И хорошо бы прицельно бить. Пошли лазутчика в город, пусть узнает, где у них пороховой погреб, по нему и попробуйте бить брандкугелями. Если удастся его взорвать, то без пороха они долго не продержатся.
На следующий день, отъезжая, царь сказал Шереметеву:
— Устроишь корпус на зимние квартиры, изволь к концу декабря быть на Москве, будем триумфовать нашу победу и докладывать князь-кесарю.
И там, в Москве, после торжеств и доклада князь-кесарю, уже во время «сражения с Ивашкой Хмельницким», Борис Петрович и попросил у захмелевшего царя:
— Петр Алексеевич, раз уж я на Москве, дай мне с месяц-другой отпуск. Кажись, сто лет не был в своих вотчинах.
— Как с провиантом в армии? — спросил Петр.
— До июня хватит.
— Ну коли так, ступай в отпуск. Заслужил, герой.
Вспоминая об этом над чистым листом бумаги, казнился Борис Петрович, корил сам себя: «Ну кто тебя за язык тянул, старого дурака: «До июня хватит». Сказал бы: пока, мол, не голодуем». А теперь как оправдаться? И оправдаешься ли?
«Надо виниться», — решил Борис Петрович и умакнул перо в чернильницу:
«Премилостивый великий государь…» — написал и опять задумался, глядя на огонек свечи. И вдруг осенило: «Надо проситься в отставку. В самом деле, сколько ж можно? Под шестьдесят подкатывает, пора на покой».
Продолжил: «…кругом я виноват пред тобой, государь, умишком под старость поистратился, наворотил тебе, что не скисло. Видно, укатали сивку крутые горки. Поимей милость, государь, сыми меня, отринь от должности, отпусти доживать век на покое. А уж я за тебя молиться буду. Не тяну я ныне воз, не тяну. Прости. Твой раб Бориска Шереметев».
И ведь знал фельдмаршал, что «рабами» давно запретил царь обзываться своим подданным, а вписал-таки «твой раб», намекая этим царю на свой преклонный возраст, мол, так привык смолоду, а молодость моя, мол, эвон где, когда тебя и на свете-то не было.
На следующий день отправил Шереметев сына назад в Москву со своей повинной грамотой.
— Если государь обо мне спросит, Миша, скажи, мол, он в великом расстройстве от случившегося, и что фуражиров во все концы шлет. Ох, горе мне, сынок. Но ты езжай спокойно, обо мне не печалуйся. С Богом!
Все дни после отъезда сына жил Борис Петрович как на иголках в ожидании царского решения, ничего хорошего ему не сулившего.
Однако не забывал слать фуражиров во все концы — на Псковщину, в Польшу, наделяя не только деньгами для закупок продовольствия, но и чрезвычайными полномочиями изымать припрятанное без оплаты.
Солдат должен есть то, что ему положено: два фунта ржаного хлеба в день отдай ему, не греши, примерно столько же и мяса, да по чарке вина утром и вечером. Только круп гречневой или овсяной на каждого записать положено по 10 пудов на год, соли надо 24 фунта. А под командой фельдмаршала 40 тысяч ртов! Только круп гору надо, про муку и вспоминать страшно — 21 пуд в год муки на рыло. И хотя об этом должна болеть голова у генерал-провиантмейстера, государь все равно с фельдмаршала спрашивает, его подгоняет: «Озаботьтесь провиантом на три (четыре, пять) месяца».
Во второй половине апреля в окружении сонмища адъютантов, денщиков и телохранителей появился в лагере светлейший князь Александр Данилович Меншиков.
При виде его екнуло сердце у Бориса Петровича, понял он, что замена ему припожаловала. Светлейший-то после Полтавы тоже генерал-фельдмаршалом стал. Оно бы радоваться Шереметеву (сам ведь на покой просился), а у него на душе, наоборот, заскребла тоска-кручинушка. Кого, кого отставка радовала?
Новый фельдмаршал высокий, стройный, одет с иголочки, с сияющей кавалерией, словно не на войну — на бал собрался. Подошел.
— Здравствуй, дорогой Борис Петрович! — Обнял Шереметева, ткнулся чисто выбритым подбородком в щеку, кольнул тонким усом а-ля Петр, обдав духами французскими. Отстранившись, прищурился хитро: — Ай не рад мне? А?
— Что ты, что ты, Александр Данилович, — забормотал смущенно Борис Петрович. — Как же благодетелю своему не радоваться.
— А я, брат, вместе с Дарьей Михайловной к тебе. Все боится, чтоб в меня шальная пуля не попала, — шутил улыбаясь светлейший. — Женщины, что поделаешь. Верят, что при них ничего плохого не случится.
Слушая полушутливую болтовню Меншикова, Шереметев морщился: «И чего тянет? Говорил бы, с чем пожаловал? Впрочем, может, принародно не хочет конфузить. Надо его в шатер увести. Мне тоже сей срам ни к чему».
— Пожалуйте сюда, светлейший князь, — откинул полог входа у шатра Борис Петрович.
Пригнувшись, Меншиков шагнул в шатер, слегка зацепив верх входа бахромой двухцветного плюмажа {244} своей треуголки. И здесь, когда они остались вдвоем, светлейший извлек из-за обшлага пакет:
— Это тебе письмо государя, Борис Петрович.
«Вот и все», — подумал Шереметев, дрожащими руками вскрывая пакет. Он уже почти точно знал, что в пакете — отставка и, возможно, даже наказание.
«Борис Петрович! Много толковать о прошлом не будем. Что было, то быльем поросло. Слушай вот что…»
Шереметев почувствовал, как ему перехватило горло, глаза слезми затуманились, столь неожиданным оказалось царское послание: его не наказывают и даже велят не поминать о проступке.
— Господи… Господи… — забормотал он растроганно.
— Что с тобой, Борис Петрович?
— Да что-то в глаз попало, букв не зрю. Прочти, Александр Данилович.
— Да что там читать? Государь меня послал вместо себя, и тебе надлежит меня слушать, как самого государя.
Меншиков даже не взял протянутую ему бумагу, и Борис Петрович, вдруг смутившись, вспомнил, что светлейший неграмотен. В письме едва одолел собственную фамилию подписывать. И все.
— Ох, прости, Александр Данилович. Я счас, я счас.
Шереметев достал платок, отер глаза, высморкался и наконец дочитал грамоту. В ней именно то и говорилось, что веление светлейшего — есть веление государя. Ну что ж, все не сержант Щепотьев, а ровня — фельдмаршал. На сердце графа сразу полегчало, отставку, слава Богу, не дали. Еще повоюем.
