Впрочем по части обхождения дело шло туговато. Один вечер остался в памяти Мартыня на всю жизнь. В этот вечер ему еще раз пришлось пожалеть, что Юрис доставил его сюда, не дав поместить в какой-нибудь гошпиталь.
Отмечали семидесятивосьмилетие покойного Альтхофа. Одетый в халат бывшего хозяина, Мартынь сидел хотя и в самом конце, но все-таки за одним столом с господами Битнербиндером, Рейнертом и Миквицем. Бояться он их не боялся — с какой стати? Ведь он же победитель, солдат русского царя, голыми руками его не возьмешь. И все же не прошло и получаса, как он пожалел, что нога уже подживает, — иначе Юрис не сумел бы привести его сюда. Хильда никак не могла взять в толк, как же ей в конце концов держаться с деверем в присутствии господ. Вначале она с королевской улыбкой старалась показать гостям, что он не такой уж невыносимый и невозможный. Когда же Мартынь не сумел оценить этого незаслуженного великодушия, а наоборот, с любопытством и даже с иронией стал разглядывать ее некрасивое, покрытое коричневыми пятнами лицо и следить за ее суетливыми жестами, она явно рассердилась, стала фыркать, делая вид, что вовсе не замечает этого солдата, этого мужика, и только время от времени кидала на Юриса выразительный взгляд. Видимо, все были заранее предупреждены, что будет присутствовать брат молодого хозяина. Битнербиндер кончиками пальцев ласково похлопал его по плечу, Рейнерт прошел точно мимо пустого стула, а Миквиц, облокотившись на стол, принялся было разглядывать эту деревенщину, будто какое-то невиданное диво. Мартыня одинаково раздражала как вежливость одного, так и грубость другого, — он, в свою очередь, облокотился на стол и точно так же уставился на торговца льном и льняным семенем. Тот пожал плечами, фыркнул, как тюлень, после чего сосновский кузнец весь вечер видел только обращенное к нему плечо, красноватое ухо и похожий на пирожок желвак, перекатывавшийся на скуле, точно его двигали пальцем вверх и вниз. Но самым несчастным тут был хозяин. В первую же минуту он понял, какой ненужной и глупой была его попытка ввести брата-мужика в общество рижских патрициев. Он ерзал в кресле, точно на углях, вставал, снова садился, разговаривая по-немецки, бросал брату слова по-латышски, чтобы тот не чувствовал себя совсем уже отринутым и одиноким, все время придвигал к нему еду и стакан с вином и вообще делал много такого, что было совершенно излишним и только еще больше подчеркивало разницу между сосновским кузнецом и рижскими господами. Отвергнутым Мартынь себя не чувствовал, скорее уж лишним. И все же о себе он думал меньше, чем об Юрисе. И зачем он лезет в это общество, которое глядит на него свысока и с пренебрежением? Сама Хильда озабоченно и настороженно следила за каждым его жестом и словом. Старшему брату стало тяжело и стыдно, он только выжидал подходящую минуту, чтобы подняться и уйти. С преувеличенным вниманием и предупредительностью обслуживавшая гостей Мара тоже временами украдкой подавала какой-нибудь знак, но он назло делал вид, что не замечает и не понимает.
Такой же вид он делал, когда господа говорили на своем, немецком языке, хотя в основных чертах ухватывал смысл разговоров довольно хорошо. Первым долгом они помянули старого Альтхофа, который отправился к праотцам, но во главе фирмы все же оставил, как они надеются, достойного преемника. Потом завели разговор о русских варварах, о невыносимой повинности по очистке города, о двух недавно прибывших английских кораблях и видах на торговлю нынешней осенью. Битнербиндер, а отчасти и Рейнерт надеялись на скорый расцвет во всем. Миквиц, напротив, никак в это не верил. Мужики за это смутное время, пока менялись власти, вконец распустились, от поездок в город воздерживаются потому лишь, что каждому приехавшему надо воз мусору вывезти. Неслыханное дело: сметану и даже масло они стали потреблять сами, на рижском молочном базаре по сей день пусто. Если так будет и дальше, господам придется довольствоваться салакой и толченой коноплей.
Этого Мартынь уже не мог выдержать. Когда господин Миквиц ударил кулаком по столу, он также хлопнул своим, бухнув им куда сильнее, нежели торгаш своим изнеженным кулаком. Встал, обвел горящим взглядом все это общество и, как умел, на своем корявом немецком языке бросил им прямо в лицо:
— Салака и конопля кое-кому из рижских господ в самую пору пришлись бы — чтобы с жиру не лопнули. Понятно, диву даваться можно, как это мужики осмеливаются сами притрагиваться к сметане и маслу. А только если бы какой-нибудь лавочник либо мастер не поленился заглянуть в деревню, то увидели бы диво еще почище: мужики сами и выращивают эту скотину, и доят — с неба по желобу молока не течет. И ежели кто свое добро сам добыл, так у того в сто раз больше прав его потреблять, чем у дармоеда, который все время кормится трудовым потом пахаря.
Он еще раз ударил могучим кулаком кузнеца и вышел, тяжело волоча ногу в мягкой туфле господина Альтхофа. Мара привалилась к стене и разевала рот, как задыхающаяся рыба. Рейнерт, побледневший, с хмурой усмешкой на лице, кивнул головой Битнербиндеру: ну что, не говорил ли я, что иного тут и ждать нечего! Миквиц, кирпично-красный, просунул палец за ворот и рвал его, силясь перевести дух. Хильда сидела, раскинув руки и обратив гневный взгляд на Юриса, который закрыл лицо ладонями и так и не отнимал их.
М-да, невесело вечер кончился. Мартынь сам понял, что теперь ему тут больше не жить. Он думал, что завтра же его вышвырнут за порог, да только не знал он, что рижские бюргеры слишком запуганы и даже на улице остерегаются задевать русских солдат. Хоть бы нога скорей зажила, и дня лишнего он бы тут не задержался. С братом все кончено, тут уж ничего не поделаешь; бабенка эта противна, как живьем ошпаренная курица; воздух в комнате казался еще более затхлым, чем в старом подвале Сосновского замка. Мара больше не приходила посидеть и поболтать, мрачно вваливалась в дверь, ставила еду и, не сказав ни слова, исчезала. За стеной говорили только шепотом, ничего уже не услышишь. Хильда больше не показывалась, Юрис хотя и зашел через несколько дней, но все время глядел в окно и говорил что-то о хорошей осенней погоде, сухих дорогах и крестьянах, выезжающих каждое утро из города и готовых охотно подвезти пешего… Мартынь хорошо его понял и стиснул зубы.
Небольшой сюрприз ему устроил Мегис. Он заявился подстриженный, в приличной городской одежде, довольный, держался с достоинством. С военной службы он отпущен, работает в какой-то мастерской на Кузнечной улице и дожидается, когда товарищ совсем поправится. Зарабатывать тут можно неплохо, заказы у мастера увеличиваются, он ищет еще троих работников вдобавок к шестерым, имеющимся у него. Мартынь только головой покачал.
— Ты же знаешь, не могу я, меня дома ждут.
Мегис согласился без возражений.
— Ну, понятно, ждут, знамо не можешь. Вот и вставай скорей на свои ходули, чтоб до осенних дождей можно было уйти.
Ни на минуту Мегису не пришло в голову, что он мог бы и один остаться в городе, тут можно заниматься своим ремеслом и неплохо зарабатывать. Оказывается, этот «перекати-поле» куда умнее, предприимчивее и решительнее, нежели можно было предположить. Устраивая свои дела, он не забыл и бывшего вожака. Узнал, где живет русский офицер Плещеев, и с его помощью выяснил, что и Мартыня отпустят домой, да еще дадут грамоту за верную службу в русской армии. Только поправляйся скорее, поправляйся. У Мартыня потеплело на сердце, когда Мегис ушел.
Жизнь в доме Альтхофов с каждым днем становилась невыносимее. То ли на самом деле, то ли от безделья и скуки ему казалось, но только Мартынь примечал, что Мара все мрачнеет, а шепот за стеной становится все глуше. Хорошая еда не шла ему впрок, ночами не спалось, дни тянулись, как прихваченные морозцем улитки. Ох, до чего же хороша была та минута, когда пришедший вечером Мегис, поддерживая под руку, свел его по ступенькам вниз на первую прогулку. Сердце билось живее, улицы казались шире, и дышалось легче, хотя там и сям еще виднелись старые кучи мусора, а на обочинах грудились развалины разрушенных или сгоревших домов. Почти все лавки открыты, видать, у купцов снова есть что покупать и продавать. Ратушная площадь так и кишела, в толпе бродило много русских солдат, никто им уже не уступал дороги и не глазел на них, словно на дикарей. До чего же скоро рижане приноровились к новым господам и свыклись с новой обстановкой!
Тесовые ворота были открыты настежь, никто их больше не охранял, прохожие застревали в узком проходе, перекликаясь и пересмеиваясь, протискивались в улицу либо за город. На валах шатались какие-то солдаты, — может быть, ради порядка выставлены в караул, а может, подбирают что-нибудь: бои ведь прошли совсем недавно. За городской стеной с Даугавы, сверкающей солнцем, веяло приятной свежестью. Один паром тяжело и величественно выплывал на середину реки прямо к тому месту, где вдали виднелись остовы сгоревших домов предместья. К этому берегу пристал второй, с него вверх по наклонному помосту спешил городской возчик на большом белогривом коне, тянущем гору сосновых дров на тяжелой окованной телеге. За ним, точно клоп, тащился деревенский серко с двумя мешками овса и мужиком-лапотником, который растерянно помахивал хворостиной и дергал вожжами, пребывая в великом страхе, как бы только не застрять на подъеме и не загородить дорогу остальным. И верно, причин для опаски у него было немало: сразу же за ним ехал кряжистый бородатый житель предместья, сунув руки под кожаный фартук и небрежно кинув вожжи на шею лошади. Колеса неошинованные, ясеневые, спицы дубовые, ступицы такие толстые, что голову можно в них засунуть, сытый конь стукался коленями о перетянутую мочальной веревкой телегу мужика. Кроме того, сзади, внизу, раздавался немолчный злобный голос паромщика; судя по его воплям, можно было подумать, что все эти переезжающие для него одна обуза, мешающая выполнять более важное и спешное дело.
