— Наши Ибрагиму духу дают! — определил Клочко. Он привстал и огляделся. Над Сурханской долиной высоко клубилась пыль.
— Глядите-ка, товарищ командир. Не наши ли это? — произнес он, приглядываясь.
Кондратенко посмотрел в бинокль. В окулярах обозначились ровные ряды скачущих всадников.
— Наши! — обрадовался он. — Вон Кудряшов на буланом. И Федин с ним. Значит, вернулся… А вон Мухтар. А вот Парда.
Колонна галопом приближалась к Сурхану. Передние всадники с ходу кинулись в реку…
— Товарищ Клочко, давайте быстро две шинели, винтовки. Сделаем для комбрига носилки, — распорядился Кондратенко. — Давайте скорей, уж темнеет…
Наступило утро. Лихарев лежал в Мершаде. Лицо его побледнело и вытянулось. Тонкий с горбинкой нос совсем заострился. Он лежал на жесткой койке телефониста и, преодолевая страшную боль, думал о том, что еще должен был сделать. Он знал, что умирает, но это не пугало его. Он думал о Мухтаре, о Лоле. Судьба их волновала его, и он с нетерпением ждал Бочкарева, который сообщил по телефону, что выехал из Юрчей в Мершаде. Полковой врач Косой, сделавший первую перевязку комбригу еще в Бабатаге, безотлучно находился при нем.
Мухтар, кормивший во дворе лошадей, время от времени подходил к двери и смотрел в щелку. Лихарев лежал на боку. Мухтар вздыхал и возвращался на место.
Между бойцами шли разговоры.
— Вот так история, — говорил Клочко. — Как же мы это, братцы, забыли в Бабатаге комбригову шинель? Надо было захватить!
— А что толку в той шинели, — сказал Воинов, — Насквозь окровавленная. Все равно ее не носить.
— А вдруг спросит? На сдачу потребует?..
На юрчинской дороге показалось несколько всадников. В переднем, с обвязанной головой, Клочко признал Бочкарева.
Комиссар бригады рысью въехал во двор, отдал лошадь коноводу и, прежде чем войти к Лихареву, вызвал врача. Бывает, что глаза говорят лучше слов. Так и на этот раз Бочкарев понял врача с первого взгляда.
— Поражаюсь. Железный человек. Даже не стонет. Как он может терпеть такие страшные муки, — сказал Косой, пожимая плечами.
— Вы ему что-нибудь дали?
— Да… Морфий давал, атропин…
— Значит, безнадежен? — спросил Бочкарев, понижая голос до шепота.
— Очевидно, пробита печень… Необходима сложнейшая операция… Ну, а в наших условиях… — врач развел руками и покачал головой.
Бочкарев прошел к Лихареву. Он все так же лежал на боку.
Комиссар взял табурет и присел подле комбрига.
— Ну как? — спросил он участливо.
— Плохо, брат… плохо… — Лихарев хотел еще сказать что-то, но вдруг голос его упал.
Бочкарев нагнулся к нему и стал слушать шепот комбрига. Потом сказал:
— Обещаю тебе, что Лола, Мухтар и Парда завтра же выедут. Не беспокойся, друг, все будет сделано… Ты бы постонал, дорогой, все легче будет… Что, что ты сказал? Позвать Мухтара?.. Позовите, доктор, — сказал он Косому.
Лихарев молчал, словно прислушивался, как жизнь вместе с редкими толчками сердца покидала его наболевшее тело.
«Скорей бы», — думал он, испытывая мучительную боль, и сдерживал готовый вырваться крик.
Вошел Мухтар.
Рука Лихарева искала что-то.
— Дай ему руку, — шепнул Бочкарев.
Лихарев пристально смотрел на молодого узбека, не выпуская его руки из своей.
— Ну… я пошел… — вдруг сказал он отчетливо.
— Куда пошел? Что ты говоришь? Может, тебе что-нибудь нужно? Хочешь воды? — спрашивал Бочкарев, со слезами глядя на боевого товарища.
Лихарев молчал. Лицо его приняло землистый оттенок.
По всему его телу прошла мелкая дрожь.
Косой нагнулся и, взяв руку Лихарева, стал нащупыпать пульс.
Пульса не было…
22
Время шло. Все было уже не таким, как прежде. Все то, что страшило вчера, сделалось сегодня простым и понятным, и люди удивлялись, как они могли раньше терпеть на своей земле эмира, беков и баев.
Люди удивлялись, не признаваясь в этом вслух, но вот даже и Назар-ака, отец Ташмурада, который так боялся жить не по шариату, заговорил другим языком.
— Земля! — говорил он. — Моя земля! Все это — и земля, и быки, и плуги — моя собственность! Вот теперь возьмемся за работу! Теперь распрямим свою спину!.. Ой, Ташмурад, ты был прав, сынок, — большевики очень хорошие люди. Смотри, какую они школу построили…
Толстый Абдулла тоже вступил в организованную Рахимом артель медников.
Все старое рушилось, и Ибрагим-бек, вновь пробравшийся в Бабагаг и Локай, встретил резкое, неприязненное отношение даже со стороны тех людей, которые были с ним связаны кровными узами и ранее деятельно помогали ему. Вместо прежних друзей он встречал всюду врагов, вместо послушания — сопротивление, вместо страха — возмущение и месть. Спасаясь от ударов, он метался в горах, как затравленный зверь, пока не был сброшен в Амударью Туркестанской бригадой Мелькумова…
В июле 1925 года пришел приказ Реввоенсовета Республики о замене командиров, прослуживших в отдаленной местности положенный срок. Им разрешался перевод в любую часть по их выбору.
Вихров попросил назначение в кавалерийский полк, стоявший под Ленинградом в Пушкине. Он ехал к Сашеньке.
Перед отъездом он посетил могилу Лихарева и попрощался с товарищами.
И вот Вихров стоял на мершадинской дороге, поджидая в рассветном тумане автомобильную колонну, идущую порожняком из Душанбе до Каршей.
Провожал его Суржиков.
Подошла колонна. Вихров сел в кабину рядом с шофером. Знакомая дорога быстро побежала навстречу. Через час он был в Мершаде. Впереди лежало безводное Байсунское ущелье.
Вихров, уже успевший хорошо познакомиться с шофером, молодым бойким парнем из Сольвычегодска, помог ему наполнить радиатор и запасные баки водой.
— Посмотрите, товарищ командир. Ну и людей! — сказал шофер, показывая в сторону ущелья Ак-Капчи-гай, откуда показались густые толпы народа.
Люди шли, ехали на лошадях, верблюдах, ишаках и арбах. Всюду были видны фигуры укутанных женщин.
«Откуда столько народу? — подумал Вихров. — Очевидно, переселяются».
Он спросил у проходившего старика, кто они и куда едут.
— Домой! — весело ответил старик. — В Локай! В Бабатаг!
«А! — понял Вихров. — Это те самые люди, которых басмачи заставили эмигрировать».
Люди шли по долине с праздничными, веселыми лицами, а навстречу им поднималось над Бабатагом огненно-красное солнце. Его лучи затопляли долину. Казалось, что там, над горами, где всходило солнце, все ликует и светится, встречая народ…
Прозвучал сигнал. Машина тронулась. Снова навстречу быстро побежала дорога. «Перевал Газа, — думал Вихров, — здесь я вел бой с Ишаном. Постой, когда это было? В двадцать третьем году. Как быстро бежит время!.. А вот Байсунское ущелье». Он ехал и поражался, видя новые крепкие мосты, висевшие над пропастями, и широкую дорогу с отлогими спусками. «А что было здесь всего три года назад?» — думал он, вспоминая свой первый поход и спуск по скалистым обрывистым кручам.
Поздним вечером автоколонна прибыла в Карши к станции железной дороги.
Проделав весь путь менее чем за двадцать четыре часа вместо семи суток, Вихров все же не успел к ташкентскому поезду. Теперь ему предстояло ночевать на вокзале.
Когда Вихров устроился на скамье в зале ожиданий, к нему подошел, опираясь на палку, высокий военный с худым бритым лицом.
— Шестой алтайской? — спросил он, оглядывая Вихрова.
— Одиннадцатой.
— А, буденновцы!.. В командировку?
— Нет совсем.
— По замене?
— Да.
Военный подсел к Вихрову, отрекомендовался командиром эскадрона Плотниковым из бригады Мелькумова, сказал, что полгода лечился после ранения, и поинтересовался, что нового произошло за это время в Восточной Бухаре.
Вихров сообщил, что боевые действия прекратились. Остались лишь мелкие шайки, занимающиеся исключительно грабежом населения. Но с ними ведется решительная борьба, и с каждым днем шаек становится меньше. Рассказал он и о том, что изыскательские партии уже закончили свою работу и в самое ближайшее время начнется постройка железной дороги из Каршей в Душанбе.
— Ну вот и сделали доброе дело, — подытожил Плотников. — Да! Вам не приходилось встречать там бывшую жену эмира бухарского? Красавица. Лет двадцати. Она вышла замуж за одного старшину из Алтайской бригады. Только вот какого полка, шут его знает!
Вихров с недоверием посмотрел на своего собеседника.
— Жена старшины? Жена эмира бухарского?.. Да нет!.. Вы что-то путаете. Это немыслимо!
— Да, да, — Плотников утвердительно кивнул головой. — Я сам их в плен брал.
— Кого?
— Жен эмира. Их было более сотни.
— С ума сойти! Как же вы их взяли? Расскажите, пожалуйста.
— Да тут сказ короткий, — начал Плотников, поудобней устраиваясь. — Когда эмир бежал в Восточную Бухару, мы шли за ним по пятам. Подбегаем к Курган-Тюбе. Стоп! Мост сожжен. Это он спалил, чтоб от нас уйти. Мы кинулись искать броды. А там сплошной камыш. Вдруг видим, что такое? Арбы, лошади, люди. Оказалось, мост-то он спалил, а почти весь транспорт остался по эту сторону. Глядим: женщины. Жены его. Сто тридцать жен! И одна лучше другой. А самая красавица, что я говорил, бывшая рабыня гиссарского бека Овлия-куля. Он себе ее растил, а пришлось отдать эмиру. Таушон ее звали. А остальные жены — те больше дочки беков и разных чиновников.
