Под восторженные крики защитников крепости казначей Шукан отсчитал пятьдесят серебряных монет в подставленную ладонь витязя.
Добо продолжал:
— Флаг крепости вместе с куском стены был сбит пушечным ядром. Он упал вниз, к туркам. Ласло Терек один выскочил в пролом навстречу тысяче смертей и принес флаг обратно. Прежде чем последует королевская награда, он получит из казны крепости один форинт и суконный костюм.
Витязь торжествующе оглядел приветствовавших его людей. Шукан отсчитал ему награду.
Добо продолжал:
— Турок водрузил флаг у Старых ворот. Антал Комлоши ринулся на стену и отрубил правую руку турка вместе с флагом. Прежде чем мне удастся представить Антала Комлоши к награде, он получит два форинта и новую одежду.
Оставался еще четвертый витязь.
— Санисло Шонци! — сказал Добо. — Когда заделанная стена вновь оказалась пробитой и турки уже готовы были ворваться в крепость, ты подскочил к пролому, один против сотен врагов, и бил, крушил, пока не подоспела помощь. Помимо королевской награды, ты получишь сейчас два локтя сукна и один форинт.
И далее Добо сказал следующее:
— Награда определена не по вашему геройству, а по скудной казне крепости. Кроме вас, найдется еще немало витязей, заслуги коих не многим меньше ваших. Я сам видел, что иные уложили по пятидесяти турок. Вот хоть бы Лукач Надь и ратники его отряда. Вы ведь знаете, что они сделали! Так поймите: нынче я хотел похвалить тех, кто особенно отличился, кто ради родины подвергал свою жизнь великой опасности и шел на смерть.
У ворот послышался звук трубы, и вслед за этим в крепость впустили какого-то незнакомого крестьянина. Заранее сняв шапку, он поплелся через рыночную площадь и направился к Добо, неся в руке письмо.
— Ступайте по своим делам, — сказал Добо солдатам.
Он перекинулся еще двумя-тремя словами с Мекчеи и, когда крестьянин подошел, оглядел его с презрением, сел на коня и ускакал.
Крестьянина приняли офицеры.
Однако ему не повезло. Письмо, даже не распечатав, разорвали надвое. Половину бросили в огонь, другую затолкали посланцу в рот.
— Сам принес — сам и ешь, собака!
Потом он попал в темницу и там на досуге мог поразмыслить о том, что никакая служба врагам к добру не приводит.
Крестьянина звали Андрашем Шари. Турки привезли его с собой из Фейервара.
Целый час ждала басурманская рать, выйдет ли их посланец из ворот. Когда же они поняли, что эгерчане перепиской не занимаются, то вокруг стен снова загрохотали орудия. Рвы под крепостью наполнились турецкими солдатами.
Если до той поры из турецкого стана раздавались только крики «Аллах!» и насмешливые возгласы, то теперь со всех сторон орали по-венгерски.
— Сдавайтесь! Плохо вам будет, если не сдадитесь! — кричал один.
А другой подхватывал:
— Вы что думаете, вам каждый раз удастся отражать приступ? Это была только проба! Мы даже младенцев не пощадим!
Третий вопил:
— Уходите от Добо! Добо — сумасшедший! Коли ему хочется помирать, пусть один помирает! Никого не тронем, кто выйдет из крепостных ворот! Позволим унести и деньги и оружие!
— Кто захочет выйти, пусть только привяжет белый платок к пике! — кричал стоявший во рву сипахи в островерхом шлеме.
— А кто впустит нас — тысячу золотых получит! — гаркнул янычарский ага со страусовым пером на колпаке.
Со стены сразу трое выстрелили в него, но ага успел скрыться во рву.
— Добо сошел с ума! — снова послышался крик в другом конце. — Не будьте же и вы сумасшедшими! Первый, кто покинет крепость, получит в награду сто золотых, следующие двадцать — по десять золотых, и все уйдут с миром!
— Остальных на кол посадим! — пронзительным голосом добавил кто-то.
Так кричали из вражеского стана турки, говорившие по-венгерски. Те же угрозы и посулы выкрикивали и по-словацки, и по-немецки, и по-испански, и по-итальянски.
Защитники крепости не отвечали ни на каком языке — ни на венгерском, ни на словацком, ни на немецком, ни на испанском, ни на итальянском.
Крики стихали и опять возобновлялись. Обещания становились все заманчивее, угрозы все страшнее. Наконец Гергей выставил на своем участке стены барабанщиков и трубачей, и как только какой-нибудь турок принимался кричать, тут же начинали бить барабаны, глумливо вопил рог и громко ревела труба.
Осажденные воспряли духом. На других стенах тоже выставили барабанщиков и трубачей. Нашлось дело и троим дударям. А те витязи, у которых были железные щиты, стучали по ним. Адский шум заглушил крики турок.
Лейтенант конного отряда Иов Пакши попросил разрешения у Добо на вылазку, решив ударить по горлопанам.
Славный, голосистый лейтенант был младшим братом коменданта Комаромской крепости. Был он красивым, рослым парнем геркулесовой силы. Когда он по утрам вытягивал усы, они доходили ему до ушей. Во время приступа Пакши бился палашом. Одним ударом рассекал голову турку в шлеме, так что и голова и крепкий шлем раскалывались надвое.
Он просил только сто человек.
— Не мудри, братец! — сказал Добо, покачав головой. — Не ровен час, случится с тобой беда.
Но Иов Пакши ерзал, вертелся, точно съел за завтраком миску раскаленных углей. Он понемногу уступал, спускал цену.
— Ну хоть пятьдесят… Ну хоть двадцать…
Под конец стал уже просить только десять всадников, чтобы сделать хоть один круг.
Добо, вероятно, не согласился бы и на это, но вокруг Пакши собралось много солдат, у которых чесались руки.
Они просили, раскрасневшись:
— Ваша милость господин капитан, позвольте!..
Добо опасался, что дальнейшее сопротивление припишут не его благоразумию и осторожности, а решат, что он считает крепостной гарнизон слабым. И Добо махнул рукой.
— Что ж, если вам не терпится погибнуть, поезжайте!
— А сколько дадите людей? — радостно спросил Пакши.
— Двести, — ответил Добо.
Ворота, выходившие на речку, были еще целы. Пакши отобрал двести солдат и пошел на вылазку.
Произошло это в полдень.
У речки сновали турки, поившие коней и верблюдов. Справа от ворот поили коней акынджи.
Двести всадников лавиной ринулись на них. Акынджи валились, как снопы. Пакши, мчавшийся впереди, прорубил среди них дорожку. Его панцирь и конь с правой стороны были забрызганы кровью. Остальные следовали его примеру, и акынджи с воплями ужаса, давя друг друга, пустились наутек. Но тут с двух сторон выскочили тысячи янычар.
Добо приказал трубить отбой.
Но витязи не услышали. Разъяренные схваткой, они кололи, рубили янычар.
Пакши размахнулся, но в тот миг, когда он нанес противнику страшный удар, когда зазвенела его сабля о кольчугу сипахи, конь его, испугавшись верблюда, прянул в сторону. Сабля вонзилась в грудь коня — скакун рухнул. Пакши очутился на земле.
Воины Пакши сгрудились вокруг своего лейтенанта и отчаянно рубились, чтобы дать ему подняться.
Но Пакши не встал. Быть может, он вывихнул или сломал себе ногу. Но и так, сидя на земле, он вращал саблей — колол, рубил янычар. Шлем его слетел, и янычар рассек витязю голову.
На стенах крепости трубили в трубы: назад, назад! Солдаты повернули обратно и пробились сквозь толпу турок. Только десяток парней остался около Пакши. Их сразу окружил целый лес пик.
— Сдавайтесь! — завопили турки.
Парни один за другим опустили сабли.
— Трусы! — гневно кричали со стен крепости.
Мекчеи хотел выскочить за ворота. Едва удалось его удержать.
Час спустя на Кирайсекеском холме сколотили высокий круглый помост и водрузили на него орудие пытки — железное колесо. И на глазах защитников крепости турецкий палач колесовал раненых эгерских солдат — всех, кроме Пакши.
До той поры эгерчане только ненавидели турок — теперь они еще и презирали их. Женщины плакали. Солдаты готовы были без разрешения совершить вылазку. Но Добо приказал запереть ворота.
После этой позорной и жестокой казни Али-паша велел крикнуть в крепость:
— Знайте, что мы разбили присланные вам в подмогу королевские войска! Теперь пощады не ждите! Если не сдадитесь — всех вас постигнет такая же участь!
Народ, бледнея, слушал эти слова. От злодейства турок оцепенели даже барабанщики, позабыв свою обязанность заглушать угрозы неприятеля.
— Врут, негодяи! — презрительно бросил Гергей столпившимся вокруг него солдатам. — Так же врут они каждую ночь, когда кричат, что схвачены наши жены, невесты и дети. Королевская рать в пути. Мы ждем ее с часу на час.
— А что, если не врут? — раздался за его спиной грубый голос.
Гергей и без того был бледен, а тут побледнел как полотно, и от этого усы его казались угольно-черными.
Слова эти произнес лейтенант Хегедюш. Гергей устремил на него пронзительный взгляд и, сжав эфес сабли, ответил:
— Эх, господин лейтенант! Не мешало бы вам знать воинский обычай: неприятель всегда захватывает знамена разбитых полков. Будь королевское войско и вправду разбито, неужто турки не показали бы нам трофейных знамен?
