— Что за дело, какое это такое время?
— Такое дело, что вы из Риги.
Они все еще не могли понять.
— Ну и что, коли из Риги? Разве в Риге не те же люди живут?
— Везде люди живут, оно верно, да только в Риге мор, вот оно какое дело, про которое я говорю.
Стало быть, он боялся, чтобы вместе с ними не завезти и чуму. Они заспорили. Отставные солдаты утверждали, что чума завезена в Ригу как раз из деревни, так все горожане считали, так же думали и военные власти, потому-то во время осады и выставляли заставы и караульных, чтобы крестьяне не подъезжали близко. Возница твердо стоял на своем:
— Пустые это разговоры. Из Пруссии с русскими солдатами под Ригу, а потом и дальше, в Видземе, — вот она как, зараза-то, шла. В нашей волости только в двух дворах заболели, один помер, потому мы и решили, что летом, когда мор сильнее всего, никто в Ригу не поедет. Теперь-то уж оно что. Два месяца уже как нет ни одного хворого, а только, хоть война и кончилась, солдаты все равно грабят повсюду. Да и как же не остерегаться: там дальше, в Видземе, зараза будто все еще косит людей и в городе, говорят, еще не унялась. Потому-то мне так и не хотелось вас везти. Да теперь уж ничего не поделаешь — чему быть, того не миновать.
Сосновцы постарались хоть тем его успокоить, что в Горное заезжать не станут, а доберутся только до атрадзенской корчмы, оттуда же пешком отправятся через лес. Значит, в глубине Видземе мор еще не унялся; Мартынь погрузился в мрачные раздумья. Кто знает, как оно там сейчас в Сосновом, как живется старому Марцису, за ним ведь даже приглянуть некому, кроме Инты с Пострелом… Чем больше он думал об этом, тем неспокойней становилось на сердце; все тяжелее наваливались недобрые предчувствия, и рассеять их было невозможно, хотя и повода для них вроде не находилось.
Мало-помалу возница стал таким же разговорчивым, каким молчаливым был до Огре. Он подробно расписывал военные тяготы, невыносимые подати, барщину и извоз, вконец разоривший видземцев, живущих близ Даугавы. Половина полей осталась незасеянной, половина лугов — нескошенной, и коней нет, и пахарей нехватка. Теперь хоть понемногу начали расплачиваться за все увезенное, — глядишь, хоть какая-то подмога, а не то зимой от Крустпилса до самой Риги по всему побережью Даугавы и скотина, и сами с голода помирать будут. Только и знал охать да беду предсказывать этот горненский, да еще таким всезнайкой себя выставлял, что других и слушать не хотел. Он был твердо уверен, что русский порядок для края будет куда хуже, чем шведский. Всю оценку земли в талерах и по ваккенбухам русские власти отменят; подати и барщину господа сами определять будут, сколько им заблагорассудится; все судебные права опять перейдут в их руки. Отнятые при шведах имения снова вернут старым владельцам, всем арендаторам и управляющим придется убираться. Особый почет обретут бывшие предатели, что служили страшилищу Паткулю, которого шведы в свое время разорвали на мелкие куски. У Фердинанда, самого лютого живодера, которого шведы за измывательство над людьми повесили в Риге, уже объявился наследник; приехал он в имение, разнюхал все, пригрозил и пообещался через месяц вернуться со своими старостами, приказчиками и лесниками. Лыко в лесу драть уже нельзя будет, орехи рвать и бруснику собирать тоже, за каждую былинку плати деньгами или ступай в имение отрабатывать…
Точно каменную ношу — все тяжелее и тяжелее — накладывал он на плечи слушателей. Мартыня она так придавила, что он даже забыл о грамоте, оберегавшей его от некоторых притеснений. Зачем ему свобода для себя одного, ежели у остальных ее нет? Чего стоит золотой дукат в кармане, ежели у других и гроша нет, чтобы его разменять? Он попытался вспомнить, из-за чего некогда восторгался русскими и их правлением покойный барон фон Брюммер. Ну да, Брюммер же был дворянин, кроме того, он вовсе не знал ни новых властителей, ни их царя. Но почему тогда украинский крестьянин, сам выходец из народа, на себе испытавший в деревне и на войне все блага, что дают русские, — почему он говорит почти так же, как этот горненский?.. Сомнения, неизвестность и темные предчувствия угнетали его все тяжелее. Мартынь, углубившись в свои мысли, не слушал больше, о чем судят и рядят Мегис с возницей.
У атрадзенской корчмы они слезли и хотели сунуть вознице серебряный рубль, да только тот даже разозлился.
— Мужик я бедный, это верно. А только потому, что этот рубль мне вот так пригодился бы, я его и не стану драть с попутчиков, своего же брата-мужика. Подвезти пешехода — долг и обычай проезжего. Слава богу, не мне обычаи забывать!
Корчма стояла еще больше запущенная и ободранная, чем год тому назад, и все же малость пива у корчмаря про запас еще сохранилось — он принес из погребка на взгорке два полных жбана. Название Сосновое ему приходилось слышать, но, как там народ живет, рассказать не мог. Зато о собственных злоключениях и горестях, да еще о ведьмах из имения Отрог, об обеих баронессах Геттлинг и их злодеяниях он мог говорить без конца. Корчмарь оказался еще более злым, угрюмым и мрачно настроенным, чем давешний возница, от его рассказов даже пиво в глотке застревало. Кузнецы выпили и собрались в путь.
Они шли рядом, не говоря ни слова. Мегис поглядывал на опущенную голову и потемневшее лицо Мартыня и качал головой. На мосту через мельничную речушку сосновский кузнец остановился и так долго глядел через перила в черную воду, что Мегису надоело ждать. Он несмело спросил:
— Тумаес, сто тут и сюки будут?
Мартынь очнулся, будто стряхнул с себя что-то.
— Щуки-то тут наверняка будут, а вот что будет в Сосновом?..
Подавив вздох, он медленно зашагал дальше, Мегис держался рядом.
Несмотря на поздний час, под ярким звездным небом даже на узкой лесной дороге было еще довольно светло.
В обоих окнах людской имения Сосновое светился огонек. От хлева, точно волчий глаз, покачиваясь, скользил фонарь с огарком; прошли две бабы, переговариваясь и посмеиваясь. Фонарь погас, хлопнула дверь, где-то в конюшне заржал конь, потом наступила тишина.
Мартынь и Мегис стояли на опушке и ждали, пока господский двор опустеет. Мартынь сказал:
— Не хочу я, чтобы меня тут сегодня видели.
Мегис понял, что на то у него есть причины, стало быть, и выпытывать не к чему. Когда имение осталось позади, Мартынь пояснил:
— Первым я хочу показаться отцу, ему первому все поведать. Он-то наверняка ждет меня, не дождется.
И это вполне резонно, вожак ведь никогда пустого не сболтнет. Как-никак — отец. Немного погодя кузнец добавил:
— Он ведь так не хотел, чтобы я уходил.
— Ну, понятно, отец. Война — это не ребячья забава, мы и сами кой-чего теперь испытали.
— Нет, не поэтому. Ему не по душе было, что меня барин подбивает, а я иду за ним. Старый Марцис лютой ненавистью господ ненавидит.
— И это понятно, ему-то уж больше всех от них досталось.
— Да, никому столько не пришлось вынести. То, что его покалечили, весь век разжигало в нем ненависть, как негасимые угли в горне. Хоть бы теперь исполнились слова покойного Брюммера и настала пора, когда бы он мог прожить последние годы беспечально.
Мегис откинул голову.
— Мы вместе об этом позаботимся. Мне уже работать не для кого, твой отец будет и моим отцом.
— У него золотое сердце, хоть он всегда такой угрюмый. Ты ему по душе пришелся.
— Знаю. С первого же дня я сказал себе: «Это будет и твой отец».
Родной и приемный сын молча шагали дальше. В Бриедисах ни огня, ни шороха, верно, все уже спят. Только пес залаял сонно и неохотно, да и тот сразу же смолк. Отсюда даже ночью всегда виден конек овина Атаугов, возвышающийся над хлевом и клетью. Только теперь там ничего не видать, верно, кусты за этот год очень уж буйно разрослись; что ж, это вполне понятно. И все же неведомо с чего ноги у Мартыня вдруг непривычно отяжелели, удары сердца отдавались в ушах, дыхание стало прерывистым.
А вот и обломок камня старого Марциса — прямо удивительно, что отец не сидит сейчас на нем, опершись на клюку и ожидая сына. И кузница на своем месте — пока Мартынь заворачивал на пригорок к риге, Мегис сразу же кинулся поглядеть, не выломаны ли двери и не унесено ли что-нибудь. Нет, ничего не сломано, накладка и запор в таком же виде, как будто они с Мартынем только что навешивали. Когда он пригнулся, из щели потянуло таким милым ему запахом угольной копоти, что у Мегиса потеплело на душе. Он прижался ухом в нелепой надежде услышать за дверью шипение мехов…
Но тут же он отскочил и прислушался: кажется, раздался тихий вскрик… Голос Мартыня, только очень уж необычный. На миг он растерялся, затем бросился за угол на пригорок.
Поначалу он не заметил ничего особенного: молодая поросль на месте березовой рощи старого Марциса так тесно прижалась к вершине взгорка, что очертания ее трудно различить, лишь черные сучья дуба темнели на фоне залитого угасающей зарей небосклона. Но чем выше поднимался Мегис, тем медленнее становились его шаги, шея сама собой вытянулась, глаза полезли на лоб. Овина Атаугов не было, на его месте виднелась лишь черная зубчатая груда, а шагах в пяти от нее что-то похожее на покривившийся столб. Мегис подошел еще ближе и тогда уже явственно увидел, что зубчатая груда — это полуобвалившаяся печь, вокруг которой еще валялись концы обгоревших бревен. Мегис завопил по все горло:
